оевом строю, но
с  зачехленными знаменами;  за  нею,  держа  ружья дулами вниз,  следовали
пехотные  полки.  Князь  в  трауре  ехал  за  гробом  в  золоченой карете,
запряженной осьмериком белых как  снег лошадей с  выкрашенными в  пунцовый
цвет гривами и  хвостами и с пучками черных страусовых перьев на макушках.
Впереди кареты следовал отряд янычар -  личная охрана князя,  а  позади на
превосходных лошадях -  пажи,  одетые на испанский манер;  за ними высокие
придворные сановники,  стремянные дворяне, камердинеры, наконец, гайдуки и
выездные  лакеи.   Процессия  остановилась  сперва  у  дверей  приходского
костела, где ксендз Яскульский встретил гроб речью, начинавшейся: "Куда ты
уходишь от  нас,  досточтимый Закревский?"  Потом сказали прощальные слова
некоторые из присутствующих,  а  среди них и  Скшетуский,  как начальник и
друг покойного.  Затем гроб внесли в  костел и  тут  наконец произнес речь
златоуст  из  златоустов,   ксендз-иезуит  Муховецкий,   говоривший  столь
возвышенно и  красиво,  что  сам  князь прослезился,  ибо был повелитель с
весьма  отзывчивым  сердцем  и  отец  солдатам.  Дисциплины  спрашивал  он
железной,  но в щедрости,  ласковом отношении к людям и благорасположении,
которыми дарил не только солдат своих,  но и жен их с детьми,  с ним никто
не  мог равняться.  К  бунтарям грозный и  безжалостный,  был он  истинным
благодетелем не только шляхте,  но и  всем своим подданным.  Когда о сорок
шестом годе  саранча поела  урожай,  он  за  целый год  спустил чиншевикам
уплату чинша,  народу же распорядился выдавать зерно из закромов,  а после
хорольского  пожара  всех  горожан  два  месяца  содержал  на  свой  счет.
Арендаторы и  подстаросты в экономиях трепетали,  как бы до княжеских ушей
не дошли жалобы о каких-либо злоупотреблениях или обидах,  народу чинимых.
Сиротам обеспечивалось такое  попечение,  что  на  Заднепровье называли их
"княжьими дитынами". За этим присмотр осуществляла сама княгиня Гризельда,
имея  в  помощниках отца  Муховецкого.  И  царили по  всем  княжьим уделам
достаток,  лад, справедливость, спокойствие, но и страх тоже, ибо довольно
было малейшего неповиновения, и князь не знал удержу в гневе и наказаниях;
так в  натуре его сочетались великодушие с суровостью.  А в те времена и в
тех краях подобная суровость только и  давала возможность житью и  усердию
человеческому укореняться и пускать побеги,  только благодаря ей возникали
города и села,  хлебопашец одерживал верх над грабителем, купец безмятежно
вел свою торговлю,  колокола мирно созывали верующих на  молитву,  враг не
смел  нарушить  рубежа,   разбойные  шайки  или   гибли  на   колах,   или
преображались в регулярных солдат, а пустынный край процветал.
     Дикой земле и  диким обитателям ее  именно такая рука  и  была нужна,
ведь  с  Украйны  на  Заднепровье  тянулся  самый  беспокойный народ:  шли
поселенцы,  привлекаемые наделом и  тучностью земли,  беглые  крестьяне со
всех концов Речи Посполитой, преступники, сбежавшие из узилищ, словом, как
сказал  бы   Ливий:   "Pastorum  convenarumque  plebs  transfuga  ex  suis
populis"*.  Держать их в  узде,  превратить в  мирных поселенцев и привить
вкус  к  оседлой жизни  только и  мог  такой  лев,  от  рыка  которого всё
трепетало.
     _______________
          * "Толпы  пастухов  и  всякого  сброда,  перебежчиков  из  своих
     племен" (лат.).

     Пан Лонгинус Подбипятка,  впервые в  жизни князя на похоронах увидав,
собственным глазам не  поверил.  Будучи столько наслышан о  его славе,  он
воображал князя неким исполином,  статью обыкновенных людей превосходящим,
а  князь  оказался роста скорее низкого и  довольно худощав.  Он  был  еще
молод,  будучи всего-навсего тридцати шести лет,  однако на  лице его  уже
лежал отпечаток ратных трудов.  Насколько в  Лубнах жил он  по-королевски,
настолько во  время  частых  вылазок  и  походов  делил  невзгоды простого
солдата:  ел черный хлеб и спал,  постлав на земле войлок;  и если большая
часть жизни его проходила именно в  ратных трудах,  то они и отразились на
его  облике.  Во  всяком случае,  с  первого взгляда было  ясно,  что  это
внешность  человека  исключительного.   В   ней   чувствовались  железная,
несгибаемая воля  и  величие,  перед  которым всякий невольно вынужден был
склонить голову.  Ясно было,  что человек этот знает и  свою силу,  и свое
величие,  и,  возложи завтра на него корону,  он не удивится и не согнется
под  ее  тяжестью.  Глаза  у  князя были  большие,  спокойные,  можно даже
сказать,  приятные,  но казалось, что дремлют в них громы, и всякий знал -
горе тем,  кто эти громы разбудит.  Между прочим,  никто не  мог выдержать
спокойный блеск этого взгляда, и, случалось, послы или бывалые придворные,
явившись пред очи Иеремии, терялись и затруднялись слово сказать. И был он
на своем Заднепровье подлинным королем. Из канцелярии его шли привилегии и
жалованные грамоты:  "Мы,  божьей милостию князь  и  господин",  и  т.  д.
Немногих тоже  и  воевод ясновельможных полагал он  равными себе.  Князья,
происходившие  от  старинных  могущественных  родов,   служили  у  него  в
маршалках.  Взять хотя бы отца Елены, Василя Булыгу-Курцевича, родословная
которого,  как поминалось выше,  велась от  Кориата,  а  на  самом деле от
самого Рюрика.
     Было  в  князе  Иеремии  что-то,  что,  несмотря на  свойственную ему
доброжелательность,    заставляло   людей   оставаться   на    расстоянии.
Расположенный всем сердцем к  солдатам,  он держал себя с  ними совершенно
по-свойски,  с  ним  же  фамильярничать никто не  смел.  И  тем  не  менее
рыцарство,  прикажи он кинуться верхом с днепровских круч, сделало бы это,
не раздумывая.
     От  матери-валашки  унаследовал он  белокожесть,  схожую  с  белизной
раскаленного железа,