е повозки.
Наместник вовсе был  погружен в  печаль и  размышления,  когда вырвали его
вдруг из раздумий оборвавшиеся слова песни:

                       Тужу, тужу, сердце болить...

     В  глубине  леса  на  узкой  наезженной крестьянами тропке  показался
Богун. Конь его был в мыле и грязи.
     Видно,  казак по привычке своей пустился в степи и чащобы,  захмелеть
от ветра,  затеряться да забыться в  просторах и  то,  отчего душа болела,
переболеть.
     Теперь он возвращался в Разлоги.
     Глядя  на  великолепную эту,  поистине рыцарскую фигуру,  мелькнувшую
вдалеке  и  сразу  же  пропавшую,   пан  Скшетуский  на  миг  задумался  и
пробормотал:
     - Да уж... счастье, что он кого-то на ее глазах располовинил...
     Но  тут  словно бы  сожаление стиснуло сердце,  словно бы  стало  ему
Богуна  жаль,  но  еще  более  пожалел он,  что,  связанный данным княгине
словом,  не мог сразу же,  не мешкая погнать коня вслед казаку и  сказать:
"Мы любим одну,  а значит,  один из нас на свете лишний! Доставай, казаче,
саблю!"


                                 Глава V

     Прибывши в Лубны,  пан Скшетуский князя не застал, так как тот к пану
Суффчинскому,  старому своему дворянину,  в  Сенчу уехал.  С князем отбыли
княгиня,  обе панны Збаражские и множество особ,  состоявших при дворе.  В
Сенчу  немедленно дано  было  знать  о  возвращении наместника из  Крыма и
прибытии посла.  Между тем  знакомые и  сотоварищи радостно приветствовали
Скшетуского после долгой разлуки, а более других пан Володыёвский, который
после  их  очередного поединка сделался самым  близким другом  наместнику.
Кавалер  сей  отличался тем,  что  постоянно бывал  влюблен.  Убедившись в
коварстве Ануси  Борзобогатой,  он  обратил свое  нежное  сердце  к  Анеле
Ленской,  тоже панне из фрауциммера, но, когда и она буквально месяц назад
обвенчалась с паном Станишевским,  Володыёвский, чтобы утешиться, принялся
вздыхать  по   старшей  княжне   Збаражской  -   Анне,   племяннице  князя
Вишневецкого.
     Увы,  он  и  сам понимал,  что,  столь высоко замахнувшись,  не мог и
малейшей питать надежды,  тем  более что  от  имени пана Пшиемского,  сына
ленчицкого воеводы,  уже  заявились сватать княжну  пан  Бодзинский и  пан
Ляссота.  Поэтому злосчастный Володыёвский сообщил нашему наместнику новые
свои огорчения,  посвящая его  в  придворные дела и  тайны,  что последний
выслушивал краем уха,  имея  мысль и  сердце занятые другим.  Когда бы  не
душевное смятение это,  любови,  хоть  и  взаимной,  всегда сопутствующее,
Скшетуский был бы  совершенно счастлив,  после долгой отлучки вернувшись в
Лубны,  где  его  окружили  друзья  и  кутерьма  привычной  с  давних  лет
солдатской   жизни.   Лубны,   будучи   княжеским   замком-резиденцией   и
великолепием своим не уступая любым резиденциям "королят",  отличались все
же тем,  что житье здесь было суровым, почти походным. Кто не знал здешних
порядков  и  обычаев,  тот,  приехав  даже  в  наиспокойнейшую  пору,  мог
подумать, что тут к какой-то военной кампании готовятся. Солдат преобладал
здесь числом над дворянином,  железо предпочиталось золоту, голос бивачных
труб  -  шуму  пиров  и  увеселений.  Повсюду  царил  образцовый порядок и
неведомая нигде  более  дисциплина;  повсюду  не  счесть  было  рыцарства,
приписанного  к  различным  хоругвям:   панцирным,  драгунским,  казацким,
татарским и  валашским,  в  которых служило не  только Заднепровье,  но  и
охочекомонная шляхта со  всех  концов Речи  Посполитой.  Всяк стремившийся
пройти науку в  подлинно рыцарской школе влекся в Лубны;  так что наряду с
русинами были тут и мазуры,  и литва, и малополяне, и даже - что совсем уж
удивительно -  пруссаки. Пехотные регименты и артиллерия, иначе называемая
"огневой люд",  сформированы были в основном из опытнейших немцев, нанятых
за высокое жалованье;  в драгунах служили, как правило, местные. Литва - в
татарских хоругвях.  Малополяне записывались охотнее всего  под  панцирные
знамена.  Князь не давал рыцарству бездельничать; в лагере не прекращалось
постоянное движение.  Одни  полки уходили сменить гарнизоны в  крепостцы и
заставы,  другие возвращались в  Лубны;  целыми днями проводились учения и
муштра.  Время от времени,  хотя от татар беспокойства не ожидалось, князь
предпринимал далекие вылазки в  глухие степи  и  пустыни,  чтобы  приучить
солдат к походам и,  добравшись туда,  куда до сих пор никто не добирался,
разнести славу  имени своего.  В  прошлую осень,  к  примеру,  идучи левым
берегом Днепра,  пришел он до самого Кудака, где пан Гродзицкий, начальник
тамошнего гарнизона,  принимал его,  как  удельного монарха;  потом  пошел
вдоль  порогов до  самой  Хортицы,  а  на  Кичкасовом урочище велел  груду
огромную из камней насыпать в  память и  в знак того,  что этой