толе полководцев громили шведов,  о несметных толпах мужиков,
которые,  как туча саранчи,  поднимались на врага.  Имя Стефана Чарнецкого
было у всех на устах.
     Неверны бывали подробности;  но в  самих этих слухах,  вместе взятых,
как в зеркале, отражалась картина событий, происходивших во всей стране.
     Во  Львове словно каждый день  был  праздник.  Когда  приехал король,
город  торжественно  встречал  его:   духовенство  трех   вероисповеданий,
городские советники,  купечество, цехи. На площадях и улицах, куда ни кинь
глазом,  реяли  белые,  синие,  пурпурные и  золотые хоругви.  Победоносно
поднимали львовяне своего  золотого льва  на  голубом  поле,  с  гордостью
вспоминая об отраженных недавно набегах казаков и татар. Кликами встречали
короля толпы народа при каждом его появлении,  а  улицы теперь были всегда
полны.
     Жителей во  Львове стало за  эти дни вдвое больше.  Кроме сенаторов и
епископов,  кроме  шляхты,  в  город хлынули толпы крестьян,  привлеченных
молвою о том, будто король замышляет улучшить крестьянскую участь. Сермяги
и  бурки смешались с  желтыми кафтанами мещан.  Предприимчивые смуглолицые
армяне  раскинули  палатки  с   товарами  и  оружием,   которое  раскупала
съехавшаяся в город шляхта.
     С  посольствами было  много  и  татар,  и  венгерцев,  и  валахов,  и
молдаван,  множество было народу,  множество войск,  множество разных лиц,
множество удивительных,  пестрых и ярких одежд,  множество панской челяди:
высоченных гайдуков и  янычар,  красавцев казаков,  скороходов,  одетых на
иноземный манер.
     На  улицах с  утра до  ночи гомон,  то  проезжают хоругви постоянного
войска, то отряды конной шляхты, крики, команда, блеск оружия и обнаженных
сабель,  конское ржание,  грохот пушек и  песни,  полные угроз и проклятий
шведам.
     А  колокола в  польских костелах,  в армянских и православных церквах
звонили неумолчно,  возвещая всем, что король во Львове и что Львов первой
из столиц, к вящей своей славе, принял короля-изгнанника.
     Везде,  где только показывался король, люди падали на колени, бросали
в воздух шапки,  и клики «vivat!» оглашали улицы; кланялись люди и каретам
епископов,  благословлявших толпы  из  окон,  кланялись и  сенаторам и  их
встречали кликами,  отдавая тем  самым дань уважения за  верность королю и
отчизне.
     Так кипел весь город. Даже по ночам на площадях жгли костры, и у огня
грелись те,  кто  из-за  крайней тесноты не  мог найти приют под крышей и,
невзирая на зиму и мороз, остался на улице.
     Король  все  дни  проводил  на  советах  с  сенаторами.  Он  принимал
иноземные посольства,  посланцев земель и войск. Изыскивались средства для
пополнения пустой казны;  все меры принимались,  чтобы раздуть пожар войны
повсюду, где она еще не пылала.
     Летели гонцы в большие города,  во все концы Речи Посполитой до самой
Пруссии и святой Жмуди, в Тышовцы, к гетманам, к Сапеге, который, разрушив
Тыкоцин, большими переходами шел со своим войском на юг; скакали гонцы и к
великому  хорунжему Конецпольскому,  который  все  еще  оставался в  стане
шведов.  Туда,  где в  том была надобность,  посылали деньги,  равнодушных
поднимали манифестами.
     Король  одобрил,  освятил  и  утвердил Тышовецкую конфедерацию и  сам
вступил в нее,  взяв все бразды в свои неутомимые руки;  он работал с утра
до ночи, полагая, что благо Речи Посполитой важнее отдыха и здоровья.
     Но  на  этом он не остановился:  от своего имени и  от имени сословий
положил он  заключить союз,  который не  могли бы  одолеть никакие силы на
земле  и  который  в  будущем  мог  бы  послужить  делу  возрождения  Речи
Посполитой.
     Наконец наступила эта минута.
     Видно, шляхта прознала обо всем от сенаторов, а уж от шляхты и черный
народ,  ибо с  самого утра все говорили о том,  что во время обедни важное
произойдет событие,  что король будет давать торжественные обеты. Говорили
об  улучшении крестьянской участи,  о  союзе  с  самим небом;  но  кое-кто
твердил,  что  дело это небывалое и  нет тому примера в  истории;  так или
иначе, любопытство было возбуждено, и все чего-то ждали.
     День был морозный,  ясный;  в воздухе,  искрясь,  крутились тоненькие
снежные  блестки.   Перед  кафедральным  собором  длинными  шпалерами,   с
мушкетами к ноге, стояла пехота из крестьян Львовской земли и Жидачовского
повета,  в синих полушубках с золотым позументом,  да половина венгерского
полка;  перед солдатами, как пастухи перед стадом, прохаживались офицеры с
камышовыми тростями в руках.  Между шпалерами рекой текли в костел пестрые
толпы народа.  Впереди шляхта и рыцари; за ними городской сенат с золотыми
цепями на шеях и свечами в руках,  во главе с бургомистром, славным на все
воеводство  лекарем  в  черной  бархатной  мантии  и  берете;  за  сенатом
шествовали купцы,  среди  которых было  много армян в  зеленых,  затканных
золотом шапочках и  просторных восточных халатах.  Хоть и  были они другой
веры,   шли,   однако,  со  всеми,  представляя  купеч