клиновский выпросил меня  у  Миллера;  черную злобу таил он
против меня и сам хотел со мной расправиться.
     - Известный это смутьян и разбойник,  слыхали мы тут о нем,  - сказал
каштелян  Кшивинский.  -  Да,  да!  Это  его  полк  стоит  с  Миллером под
Ченстоховой.
     - Он  послом  приходил в  монастырь от  Миллера и  однажды,  когда  я
провожал его к вратам,  стал склонять меня к измене.  Я дал ему пощечину и
ногами пнул. За это он и взъярился на меня...
     - Да этот шляхтич,  я вижу,  огонь огнем!  - воскликнул, развеселясь,
король.  - Такому поперек дороги не становись! Так Миллер отдал тогда тебя
Куклиновскому?
     - Да,  государь!  В  пустой риге  заперся Куклиновский со  мной  и  с
несколькими своими солдатами.  Там привязал меня веревками к  балке и стал
огнем пытать, бок мне опалил.
     - О, боже!
     - Но тут его к Миллеру позвали, а тем временем пришли трое шляхтичей,
солдат его. Они раньше у меня служили, Кемличами звать их.
     - И ты бежал с ними. Теперь все ясно! - сказал король.
     - Нет,  государь.  Мы  подождали,  покуда  Куклиновский воротится.  Я
приказал тогда привязать его к  той самой балке и сам огнем его пытал,  да
посильней.
     Кмициц  снова  покраснел,   увлекшись  воспоминаниями,  и  глаза  его
блеснули, как у волка.
     Но король,  который легко переходил от печали к веселью, от строгости
к шутке, хлопнул ладонями по столу и крикнул со смехом:
     - Так  ему  и  надо!  Так  ему и  надо!  Лучшего такой изменник и  не
заслужил!
     - Я его живым оставил,  -  сказал Кмициц,  -  но к утру он,  пожалуй,
замерз.
     - Ишь ты какой,  обид не прощаешь! Побольше бы нам таких! - восклицал
король,  совсем уже развеселясь. - А сам с теми солдатами сюда явился? Как
звать их?
     - Кемличи, отец и двое сыновей.
     - Mater mea  de  domo  Кемличей est*,  -  с  важностью сказал канцлер
королевы, Выджга.
     _______________
     * Мать моя из дома (лат.).

     - Видно,  есть Кемличи большие и малые, - весело ответил Кмициц, - ну
а эти не то что малые,  а просто разбойники,  но храбрые солдаты и преданы
мне.
     Канцлер Корыцинский уже  некоторое время  все  что-то  шептал на  ухо
архиепископу гнезненскому.
     - Много к нам таких приезжает,  -  сказал он наконец, - что похвальбы
ли, награды ли ради басни тут всякие рассказывают. Вести привозят ложные и
нелепые, а наущают их часто враги.
     На всех как будто вылили ушат холодной воды. Кмициц побагровел.
     - Я,  вельможный пан, твоего звания не знаю, - сказал он, - но видно,
оно высокое,  не  хочу я  поэтому оскорблять тебя;  однако же  думаю,  нет
такого  звания,  чтобы  можно  было  позволить себе  безо  всякого  повода
обвинить шляхтича во лжи.
     - Милостивый  пан,  ты  говоришь  с  великим  коронным  канцлером!  -
остановил его Луговский.
     Но Кмицица взорвало.
     - Тому,  кто меня во лжи обвиняет,  будь он хоть сам канцлер,  я одно
скажу:  легче во лжи обвинять,  нежели голову подставлять под пули,  легче
воском  бумаги  припечатывать,  нежели  собственной  кровью  запечатлевать
верность отчизне!
     Но Корыцинский совсем не прогневался, он только сказал:
     - Я тебя,  пан, во лжи не обвиняю, но коли правда то, что ты говорил,
бок у тебя должен быть обожжен.
     - Так выйдем,  ясновельможный пан канцлер,  и  я  тебе его покажу!  -
рявкнул Кмициц.
     - Нет в том нужды, - возразил король, - мы и так тебе верим!
     - Нет,  нет,  государь! - воскликнул пан Анджей. - Я сам этого хочу и
прошу,  как милости,  дозволь показать,  чтобы никто, хоть самый что ни на
есть достойный,  не делал из меня лжеца! Плохая была бы мне это награда за
муки!  Не  хочу я  награды,  хочу,  чтобы верили мне,  так  пусть же  Фома
Неверующий коснется моих ран!
     - Я тебе верю! - сказал король.
     - В словах его одна правда, - прибавила Мария Людвика. - Я в людях не
ошибаюсь.
     Но Кмициц и руки сложил с мольбою.
     - Ваше величество,  пусть же выйдет кто-нибудь со мною, ибо тяжко мне
оставаться под подозрением.
     - Я выйду, - сказал Тизенгауз, молодой королевский придворный.
     С  этими словами он повел Кмицица в  соседний покой,  а по дороге вот
что сказал ему:
     - Не потому я пошел с тобою, что не верю тебе, нет, я верю, а потому,
что хотел поговорить с  тобою.  Видал я тебя где-то в Литве.  Но вот имени
твоего не припомню, может статься, мы с тобою