сть за  утреннюю
похлебку;  через  минуту появилась Мария Людвика.  Увидев ее,  Ян  Казимир
вскричал:
     - Ченстохова устояла!  Шведы отступают!  Вот пан Бабинич,  он приехал
оттуда и привез нам эту весть!
     Королева устремила испытующий взор на молодого рыцаря, и черные глаза
ее прояснились при виде его открытого лица;  он же, отвесив низкий поклон,
смело смотрел на нее, как умеют смотреть только правда и невинность.
     - Боже всемогущий!  - воскликнула королева. - Сколь тяжкое бремя снял
ты с наших плеч,  милостивый пан.  Даст бог,  это будет началом перемены в
нашей судьбе. Так ты был под Ченстоховой, едешь прямо оттуда?
     - Не  под  Ченстоховой он  был,  а  в  самом монастыре,  он  один  из
защитников!  -  воскликнул король.  -  Бесценный гость. Вот бы каждый день
таких!   Дайте  же,   однако,   ему  слово  сказать!   Рассказывай,  брат,
рассказывай, как вы оборонялись и как хранила вас десница господня.
     - Истинная правда,  ваши величества,  только десница господня хранила
нас да чудеса пресвятой богородицы, кои мы всякий день зрели своими очами.
     Кмициц хотел уже начать свой рассказ,  но  тут в  покой стали входить
новые сановники.  Пришел папский нунций;  затем примас Лещинский;  за  ним
ксендз Выджга, златоуст, он был сперва канцлером королевы, потом епископом
варминским,  а  еще  позже примасом.  Вместе с  ним вошел коронный канцлер
Корыцинский и француз де Нуайе, придворный королевы; вслед за ними входили
один за другим прочие сановники,  что не оставили в беде своего государя и
предпочли разделить с ним горький хлеб изгнания, но не изменить присяге.
     Королю не терпелось узнать новости, и он, то и дело отрываясь от еды,
повторял:
     - Слушайте,  слушайте гостя из Ченстоховы! Добрые вести! Слушайте! Он
прямо из Ченстоховы!
     Сановники с любопытством устремляли взоры на Кмицица,  который стоял,
как перед судилищем; но, смелый по натуре, привыкший иметь дело со знатью,
не  устрашился он при виде стольких вельмож и,  когда все они расселись по
местам, повел свой рассказ об осаде.
     Правда дышала в  его  словах,  и  речь была ясной и  внятной,  как  у
солдата,  который сам  все  видел,  все испытал,  все пережил.  О  ксендзе
Кордецком  он  говорил,   как  о  святом  пророке,  до  небес  превозносил
Замойского и  Чарнецкого,  прославлял прочих отцов,  никого не  пропустил,
кроме  себя;  но  защиту святыни приписал одной только пресвятой деве,  ее
милосердию и чудесам.
     В изумлении внимали ему король и сановники.
     Архиепископ устремлял горе слезящиеся глаза,  ксендз Выджга торопливо
переводил слова  Кмицица нунцию,  другие  сановники за  голову  хватались,
слушая гостя, иные молились, бия себя в грудь.
     Когда  же   Кмициц  дошел  до   последних  штурмов,   когда  стал  он
рассказывать о том, как Миллеру доставили из Кракова тяжелые пушки и среди
них кулеврину,  перед которой не  устояли бы  не то что ченстоховские,  но
никакие стены  в  мире,  стало  так  тихо,  хоть  мак  сей,  и  все  взоры
приковались к его устам.
     Но пан Анджей,  словно бы задохнувшись,  оборвал внезапно речь, ярким
румянцем залилось его лицо и  брови нахмурились,  он поднял голову и гордо
промолвил:
     - Надо  мне  теперь о  себе  слово молвить,  хоть  и  предпочел бы  я
умолчать... Но коль молвлю я слово, то не похвальбы ради, бог свидетель, и
не  ради наград,  не  нужны они  мне,  ибо высшая награда для меня пролить
кровь за королевское величие...
     - Говори смело,  мы верим тебе!  -  сказал король.  -  Что же с  этой
кулевриной?
     - Кулеврина на  воздух  взлетела!  Ночью  выкрался  я  из  крепости и
взорвал ее порохом!
     - О, боже! - воскликнул король.
     Тишина наступила после этого,  все слушатели замерли в изумлении. Как
зачарованные,  смотрели они на молодого рыцаря, а он стоял, сверкая очами,
с  пылающим лицом и  гордо поднятой головой.  И  так ужасен был он  в  эту
минуту,  полон такой дикой отваги,  что  все  невольно подумали,  что этот
человек мог свершить такой подвиг.
     - Да,  он  мог  на  такое  отважиться!  -  промолвил после  минутного
молчания примас.
     - Как же ты это сделал? - воскликнул король.
     Кмициц рассказал все как было.
     - Ушам своим не верю! - воскликнул канцлер Корыцинский.
     - Милостивые паны,  -  торжественно промолвил король,  - не знали мы,
кто перед нами!  Жива еще надежда,  что не  погибла Речь Посполитая,  коль
родит она таких рыцарей и граждан.
     - Он  может сказать о  себе:  «Si fractus illabatur orbis,  impavidum
ferient ruinae!»* -  сказал ксендз Выджга, который любил по всякому поводу
цитировать древних авторов.
     _______________
     *  «Если обрушится,  расколовшись,  мир,  то  и  под  его обломками я
останусь неустрашимым» (лат. - Гораций).

     - Прямо не верится!  -  снова вмешался в разговор канцлер. - Скажи же
нам, рыцарь, как спас ты жизнь свою и как пробился сквозь шведов?
     - Гром оглушил меня,  -  ответил Кмициц, - и только на следующий день
нашли меня  шведы:  как  труп  бездыханный,  лежал я  у  окопа.  Суду меня
предали, и Миллер приговорил меня к смерти.
     - А ты бежал?
     - Некий К