Огонь и меч,  грабеж,
притеснение  пришли  на  смену  прежнему  притворному  благоволению.   Для
преследования масленичных поездов из  замков  были  посланы сильные отряды
конницы и  пехоты.  Целые деревни сровняли они с  землею,  жгли шляхетские
усадьбы,  костелы,  дома ксендзов.  Шляхту, захваченную в плен, отдавали в
руки палачей, мужикам рубили правую руку и одноруких отпускали домой.
     Особенно зверствовали эти  отряды  в  Великой Польше,  которая первой
покорилась врагу,  но и первой поднялась против иноземного ига.  Комендант
Стейн  приказал  однажды  отрубить  правые  руки  сразу  тремстам мужикам,
схваченным с  оружием в  руках.  В  городках были  поставлены виселицы,  и
каждый божий день на  них  вздергивали новые жертвы.  Магнус де  ла  Гарди
учинял такие же  расправы в  Литве и  Жмуди,  где за оружие взялись сперва
застянки,  а  затем и  крестьяне.  А  так как во  всеобщем смятении шведам
трудно было отличить своих сторонников от врагов, то они не щадили никого.
     Но  огонь,   поддерживаемый  кровью,  вместо  того  чтобы  потухнуть,
разгорался с  новою силой,  и  началась война,  в  которой обе  стороны не
искали уже побед,  не думали о  захвате замков,  городов или провинций,  а
дрались не на жизнь,  а на смерть. Зверства усиливали ненависть, и люди не
сражались, а уничтожали друг друга безо всякой пощады.


                               ГЛАВА XXI

     Эта война на уничтожение еще только начиналась,  когда совсем больной
Кмициц после трудного для него путешествия добрался с  троими Кемличами до
Глоговы.  Приехали они  ночью.  Город был переполнен войсками,  магнатами,
шляхтой,  королевской и  магнатской  челядью,  а  корчмы  до  того  набиты
народом, что старый Кемлич насилу нашел пану Анджею квартиру у сучильщика,
жившего за городом.
     Весь  день  пан  Анджей пролежал в  жару,  жестоко страдая от  ожога.
Минутами ему казалось, что он заболел тяжело и надолго. Но железная натура
победила. На следующую ночь ему стало легче, а на рассвете он уже оделся и
отправился в  приходский костел,  чтобы  возблагодарить создателя за  свое
чудесное избавление.
     Мглистое и снежное зимнее утро едва рассеяло мрак. Город еще спал; но
в отворенные двери костела уже виден был свет перед алтарем и лились звуки
органа.
     Кмициц  вошел  внутрь.  Ксендз  перед  алтарем  совершал литургию;  в
костеле было еще  мало молящихся.  Между скамьями,  укрыв лица в  ладонях,
стояло на коленях несколько человек,  а когда глаза пана Анджея привыкли к
темноте, он увидел, кроме них, еще фигуру, лежащую ниц перед самым амвоном
на коврике,  постланном на полу. Позади стояли на коленях два румяных, как
херувимы,  мальчика. Человек лежал недвижимо, и только по тяжелым вздохам,
вздымавшим его  грудь,  можно было понять,  что  не  спит он,  что молится
жарко,  всей душой.  Кмициц тоже стал усердно молиться; но когда он кончил
читать свои благодарственные молитвы, взор его снова невольно обратился на
человека, лежащего ниц, и он, как зачарованный, не мог уже отвести от него
глаз.  От  вздохов,  подобных стону,  явственно слышных в  тишине костела,
сотрясалось все тело незнакомца.  В  желтом отблеске свечей перед алтарем,
мешавшемся с  дневным  светом,  который  лился  в  окна,  фигура  его  все
отчетливей выступала из тьмы.
     По  одежде пан  Анджей тотчас догадался,  что  перед  ним  кто-то  из
сановников,  да и остальные молящиеся, и сам ксендз, совершавший литургию,
смотрели на него с  почтением и трепетом.  Незнакомец был в черном бархате
на  соболях,  только на  плечи был  откинут белый кружевной ворот,  из-под
которого выглядывала золотая цепь; черная шляпа с такими же перьями лежала
рядом,  а  один из  пажей,  стоявших позади на коленях,  держал перчатки и
шпагу,  покрытую голубой  финифтью.  За  складками коврика Кмициц  не  мог
разглядеть лица  незнакомца,  да  и  букли  необыкновенно пышного  парика,
рассыпавшись вокруг головы, заслоняли его совершенно.
     Пан  Анджей  приблизился  к   самому  амвону,   чтобы  посмотреть  на
незнакомца,  когда тот  встанет с  колен.  Литургия между тем  подходила к
концу.  Ксендз пел уже «Pater noster»*. Толпа народа, желавшего помолиться
у поздней обедни,  текла через главный вход.  Костел постепенно наполнился
людьми с подбритыми чуприной головами, в плащах, солдатских бурках, шубах,
кафтанах золотой парчи.  Стало довольно тесно.  Кмициц дотронулся до локтя
стоявшего рядом шляхтича и шепнул:
     _______________
     * «Отче наш» (лат.).

     - Прости,  вельможный пан,  что мешаю тебе молиться,  но уж очень мне
любопытно знать, кто это?
     И он показал глазами на человека, лежавшего ниц.
     - Ты,  милостивый пан,  видно,  издалека приехал, коль не знаешь, кто
это, - ответил шляхтич.
     - Это  правда,  приехал я  издалека,  потому  и  спрашиваю,  надеюсь,
человек учтивый не откажется мне ответить.
     - Это король.
     - О, боже! - воскликнул Кмициц.
     Но в  эту минуту ксендз начал читать Евангелие,  и  король поднялся с
колен.
     Пан  Анджей увидел осунувшееся,  желтое и  прозрачное,  как церковный
воск,  лицо. Глаза короля были влажны, веки покраснели. Словно судьбы всей
страны отразились на  этом  благородном лице,  такая  чувствовалась в  нем
боль,  такое страдание и тоска.  Бессонные ночи, которые король проводил в
печали и молитве,  жестокие разочарования,  скитальческая жизнь, униженное
величие  этого  сына,  внука  и  правнука могущественных королей,  горечь,
которой  так  щедро  напоили  его  собственные подданные,  неблагодарность
отчизны,  за которую он готов был отдать свою жизнь, все это,