Монахи и в самом деле дали Вжещовичу такой ответ.
     Тем  временем солдаты  окружили трубача и  смеялись в  ответ  на  его
угрозы.
     - Ладно! - говорили они. - Чего вам жалеть нас! Скорее дух наш примут
небеса!
     А тот, кто вручал посланцу ответное письмо, сказал:
     - Не тратьте попусту времени и слов!  Вам самим есть нечего, а у нас,
слава богу, всего вдоволь. Даже птицы бегут от вас.
     Так кончилась ничем последняя хитрость Вжещовича.
     А когда минул еще один день,  стало уж вовсе ясно,  что напрасны были
все страхи осажденных, и спокойствие снова воцарилось в монастыре.
     На   следующий  день  ченстоховский  мещанин  Яцек  Бжуханский  опять
подкинул монахам письмо,  в  котором предупредил их  о  новом  штурме,  но
вместе с  тем и  о  том,  что Ян Казимир выехал уже из Силезии и  вся Речь
Посполитая встает  на  шведов.  Да  и  самый  штурм,  по  слухам,  которые
распространились за стенами монастыря, должен быть последним.
     Это  письмо  Бжуханский  подкинул  с   мешком  рыбы  для  монахов  на
рождественский сочельник;  к крепостным стенам он подобрался, переодевшись
шведским солдатом.
     К  несчастью,  его узнали и схватили.  Миллер приказал поднять его на
дыбу;  но  во время пыток старик имел небесные виденья и  улыбался сладко,
как дитя,  и не боль, а неизъяснимая радость читалась на его лице. Генерал
сам присутствовал при пытке,  но  не вырвал у  мученика признаний,  только
убедился с отчаянием, что ничто этих людей не поколеблет, ничто не сломит,
и совсем пал духом.
     Тем  временем к  шведам  явилась старая нищенка Костуха с  письмом от
ксендза Кордецкого,  смиренно просившего не  штурмовать крепость во  время
службы  на  рождество.  Стража  и  офицеры на  смех  подняли такого посла,
глумились над старухой, но она решительно ответила им:
     - Больше никто не захотел пойти,  потому вы с  послами как разбойники
обходитесь,  а я за кусок хлеба взялась. Недолго мне жить-то осталось, вот
и не боюсь я вас, а не верите, что ж, я в ваших руках.
     Однако  ничего  дурного  ей  шведы  не  сделали.  Мало  того,  Миллер
попытался еще раз найти путь к миру и согласился исполнить просьбу приора;
он  принял даже  выкуп  за  Яцека  Бжуханского,  которого шведы не  успели
замучить,  отослал и часть серебра, найденного шведскими солдатами. Сделал
он это назло Вжещовичу, который после своей последней неудачи снова впал в
немилость.
     Пришел  наконец рождественский сочельник.  С  первой  звездой огни  и
огонечки затеплились во всей крепости.  Ночь была тихая, морозная и ясная.
Шведские солдаты,  костенея на  шанцах от холода,  глядели снизу на черные
стены   неприступной  крепости  и   вспоминали  теплые,   ухиченные  мохом
скандинавские хижины,  жен,  детей,  елки с  горящими свечками,  и не одна
железная грудь  тяжело  вздыхала от  сожалений,  тоски  и  отчаяния.  А  в
крепости,  за  столами,  покрытыми  сеном,  осажденные преломляли облатки.
Тихой радостью пылали лица,  ибо  все предчувствовали,  уверены были,  что
скоро уже минует година невзгод.
     - Завтра еще штурм, но уже последний, - повторяли монахи и солдаты. -
Кому  богом  назначена смерть,  пусть возблагодарит создателя за  то,  что
позволит он  ему перед смертью у  обедни помолиться и  тем вернее раскроет
перед ним  врата рая,  ибо  кто в  день рождества Христова положит душу за
веру, внидет в царство небесное.
     Они желали друг другу удачи,  долгих лет жизни или царства небесного,
и такое это всем принесло облегчение, будто беда уже миновала.
     Но рядом с приором стоял пустой стулец, а перед ним на столе тарелка,
на которой белели облатки, перевязанные голубою ленточкой.
     Когда все расселись и никто не занял этого места, мечник сказал:
     - Сдается,  преподобный отче,  у  тебя,  по  старому  обычаю,  и  для
нежданных гостей припасено место?
     - Не  для нежданных оно гостей,  -  ответил ксендз Августин,  -  а  в
память о  рыцаре,  которого мы  все  как  сына  любили и  душа  которого с
радостью взирает теперь на нас, потому вспоминаем мы его с благодарностью.
     - Боже,  боже,  -  воскликнул серадзский мечник,  - лучше ему теперь,
нежели нам! Да, мы по справедливости должны быть ему благодарны!
     У ксендза Кордецкого слезы стояли на глазах, а Чарнецкий сказал:
     - Не о таких героях и то пишут в хрониках.  Коли,  даст бог, останусь
жив  и  кто-нибудь потом спросит меня,  кто  среди вас  был  воин,  равный
старинным богатырям, я скажу: Бабинич!
     - Не Бабиничем его звали, - сказал ксендз Кордецкий.
     - Как не Бабиничем?
     - Давно уж я знал настоящее его имя, но под тайной исповеди открыл он
мне  его.  И  только уходя  во  вражеский стан,  чтобы взорвать кулеврину,
сказал мне:  «Коль погибну я, пусть узнают все мое имя, дабы доброю славой
было оно покрыто и забыты были старые мои грехи». Ушел он, погиб, и теперь
я могу сказать вам: это был Кмициц!
     - Тот  самый  знаменитый литовский  Кмициц?!  -  схватился за  голову
Чарнецкий.
     - Да! Так по милости господней меняются людские сердца!
     - О,  боже!  Теперь я  понимаю,  что он  мог решиться на  такое дело,
пони