орви  и  растопчи  позорный
этот документ!  Знаю я, что прошу об этом не от одного своего имени, но от
имени всех присутствующих здесь военных и шляхты.  Ведь и нам  принадлежит
право решать нашу судьбу.  Ясновельможный князь,  не делай этого, еще есть
время!  Смилуйся  над  собою,  смилуйся  над  нами,  смилуйся  над   Речью
Посполитою!
     — Не делай этого! Смилуйся! Смилуйся! — раздались сотни голосов.
     И  все полковники повскакали с  мест и  пошли к  Радзивиллу,  а седой
Станкевич спустился посреди залы на колени,  между двумя концами стола,  и
все громче неслось отовсюду:
     — Не делай этого! Смилуйся над нами!
     Радзивилл поднял свою крупную голову,  и молнии гнева избороздили его
чело.
     — Ужели вам приличествует, — внезапно вспыхнул он, — первыми подавать
пример неповиновения? Ужели воинам приличествует отрекаться от полководца,
от  гетмана и  выступать противу него?  Вы  хотите быть моею совестью?  Вы
хотите учить меня,  как  надлежит поступить для блага отчизны?  Не  сеймик
здесь, и вас позвали сюда не для голосования, а перед богом я в ответе!
     И он ударил себя рукою в грудь и сверкающим взором окинул воителей, а
через минуту воскликнул:
     — Кто не со мною,  тот против меня!  Я  знал вас,  я  предвидел,  что
будет! Но знайте же, мечь висит над вашими головами!
     — Ясновельможный князь!  Гетман  наш!  —  молил  старый Станкевич.  —
Смилуйся над нами и над собою!
     Но старика прервал Станислав Скшетуский,  — схватившись обеими руками
за волосы, он закричал голосом, полным отчаяния:
     — Не молите его,  все напрасно!  Он давно вскормил в сердце эту змею!
Горе тебе, Речь Посполитая! Горе всем нам!
     — Двое  вельмож на  двух  концах Речи  Посполитой продают отчизну!  —
воскликнул Ян. — Проклятие этому дому, позор и гнев божий!
     Услышав эти слова, опомнился Заглоба.
     — Спросите у него,  —  крикнул, негодуя, старик, — что он взял за это
от шведов? Сколько они ему отсчитали? Что еще посулили? Это Иуда Искариот!
Чтобы тебе умереть в отчаянии! Чтобы род твой угас! Чтобы дьявол унес твою
душу! Изменник! Изменник! Трижды изменник!
     В   беспамятстве  и   отчаянии  Станкевич  вырвал  из-за  пояса  свою
полковничью булаву и  с  треском швырнул ее к  ногам князя.  За ним бросил
булаву  Мирский,  третьим Юзефович,  четвертым Гощиц,  пятым,  бледный как
труп,  Володыёвский,  шестым Оскерко — и покатились по полу булавы, и в то
же  время  в  этом  львином логове,  прямо  в  глаза льву  все  больше уст
повторяли страшное слово:
     — Изменник! Изменник!
     Кровь  ударила  в  голову  кичливому  магнату,  он  весь  посинел  и,
казалось, сейчас замертво рухнет под стол.
     — Ганхоф и Кмициц, ко мне! — взревел он страшным голосом.
     В ту же минуту четыре створы дверей с треском распахнулись,  и в залу
вступили отряды шотландской пехоты,  грозные,  немые, с мушкетами в руках.
От главного входа их вел Ганхоф.
     — Стой!  — загремел князь. Затем он обратился к полковникам: — Кто со
мной, пусть перейдет на правую сторону!
     — Я солдат и служу гетману! Бог мне судья! — сказал Харламп, переходя
на правую сторону.
     — И я! — прибавил Мелешко. — Не мой грех будет!
     — Я  протестовал как  гражданин,  как  солдат обязан повиноваться,  —
прибавил третий,  Невяровский,  который поначалу бросил булаву, но теперь,
видно, испугался Радзивилла.
     За  ними  перешло  еще  несколько человек  и  довольно большая  кучка
шляхты;  только Мирский,  старший по чину,  и Станкевич, старший по годам,
Гощиц,  Володыёвский и Оскерко остались на месте, а с ними оба Скшетуские,
Заглоба и  подавляющее большинство шляхты и  хорунжих из  разных тяжелых и
легких хоругвей.
     Шотландская пехота окружила их стеной.
     Когда  князь  провозгласил здравицу в  честь Карла Густава,  Кмициц в
первую минуту вскочил вместе со всеми остальными,  он стоял окаменелый,  с
остановившимися глазами, и повторял побелевшими губами:
     — Боже! Боже! Что я наделал!
     Но вот тихий голос,  который он,  однако, явственно расслышал, шепнул
ему на ухо:
     — Пан Анджей!
     Он вцепился руками в волосы:
     — Проклят я навечно! Расступись же подо мною, земля!
     Панна   Александра  вспыхнула,   глаза   ее,   словно  ясные  звезды,
устремились на Кмицица:
     — Позор тем, кто встает на сторону гетмана! Выбирай! Боже всемогущий!
Что ты делаешь, пан Анджей! Выбирай!
     — Иисусе! Иисусе! — воскликнул Кмициц.
     В это время в зале раздались крики, это полковники бросали булавы под
ноги князю,  однако Кмициц не присоединился к ним;  он не двинулся с места
ни тогда,  когда князь крикнул:  «Ганхоф и Кмициц,  ко мне»!  —  ни тогда,
когда  шотландская пехота  вошла  в  залу,  и  стоял,  терзаемый  мукой  и
отчаянием, со смутно блуждающим взором, с посинелыми губами.
     Внезапно он повернул