— Это был полководец!  — сказал знаменитый полковник Мирский, который
командовал всеми гусарами Радзивилла.  — Один раз только я его видел, но и
в смертный час буду помнить.
     — Юпитер с громами в руках!  — воскликнул старый Станкевич. — Будь он
жив, не дошли бы мы до такого позора!
     — Да! Он за Ромнами приказал леса рубить, чтобы открыть себе дорогу к
врагам.
     — Он виновник победы под Берестечком.
     — И в самую тяжкую годину бог прибрал его!
     — Бог  прибрал  его,  —  возвысив голос,  повторил Скшетуский,  —  но
остался его завет будущим полководцам,  правителям и всей Речи Посполитой:
ни с одним врагом не вести переговоров, а всех бить!
     — Не  вести  переговоров!  Бить!  —  повторило  десятка  два  сильных
голосов. — Бить! Бить!
     Страсти разгорались в зале,  кровь кипела у воителей, взоры сверкали,
и все больше распалялись подбритые головы.
     — Наш князь, наш гетман последует его завету? — воскликнул Мирский.
     Но тут огромные часы на хорах стали бить полночь,  и  в  ту же минуту
задрожали стены,  жалобно задребезжали стекла,  и  гром салюта раздался во
дворе замка.
     Разговоры смолкли, воцарилась тишина.
     Вдруг с верхнего конца стола послышались крики:
     — Епископ Парчевский лишился чувств! Воды!
     Поднялось замешательство.  Некоторые гости повскакали с  мест,  чтобы
получше разглядеть,  что  случилось.  Епископ не  лишился чувств,  но  так
ослаб,  что дворецкий поддерживал его сзади за плечи,  а  жена венденского
воеводы брызгала ему в лицо водой.
     В эту минуту второй салют потряс стекла, за ним третий, четвертый...
     — Vivat Речь Посполитая! Pereant hostes!* — крикнул пан Заглоба.
     _______________
          * Да погибнут враги! (Лат.)

     Однако новые салюты заглушили его слова. Шляхта стала считать залпы:
     — Десять, одиннадцать, двенадцать...
     Стекла  всякий раз  отвечали дребезжанием.  От  сотрясения колебалось
пламя свечей.
     — Тринадцать,  четырнадцать!  Епископ не привык к пальбе. Испугался и
только потеху испортил,  князь тоже встревожился.  Поглядите,  какой сидит
хмурый...   Пятнадцать,   шестнадцать...  Ну  и  палят,  как  в  сражении!
Девятнадцать, двадцать!
     — Тише там!  Князь хочет говорить!  — закричали вдруг с разных концов
стола.
     — Князь хочет говорить!
     Воцарилась мертвая тишина,  и  все  взоры  обратились на  Радзивилла,
который стоял могучий,  как великан,  с  кубком в руке.  Но что за зрелище
поразило взоры пирующих!..
     Лицо князя в  эту минуту показалось гостям просто страшным:  оно было
не бледным,  а синим,  деланная,  неестественная улыбка судорогой исказила
его.  Дыхание  всегда  короткое,  стало  еще  прерывистей,  широкая  грудь
вздымалась под золотой парчой, глаза были полузакрыты, ужас застыл на этом
крупном лице и тот холод, какой проступает в чертах умирающего.
     — Что с князем? Что случилось? — со страхом шептали вокруг.
     И  сердца у  всех сжались от  зловещего предчувствия;  лица застыли в
тревожном ожидании.
     А он между тем заговорил коротким, прерывающимся от астмы голосом:
     — Дорогие гости!  Многих из вас удивит,  а может быть, и испугает моя
здравица...  но...  кто предан мне и мне верит... кто воистину хочет добра
отчизне...  кто  искренний друг  моего  дома...  тот  охотно поднимет свой
кубок...  и  повторит за мною:  vivat Carolus Gustavus...  с нынешнего дня
милостивый наш повелитель!
     — Vivat! — подхватили послы Левенгаупт и Шитте и десятка два офицеров
иноземных войск.
     Однако  в  зале  воцарилось  немое  молчание.   Полковники  и  шляхта
ошеломленно переглядывались,  словно вопрошая друг  друга,  не  потерял ли
князь рассудка. Наконец с разных концов стола донеслись голоса:
     — Не ослышались ли мы? Что все это значит?
     Затем снова воцарилась тишина.
     Неописуемый ужас и  изумление отразились на лицах,  и все взоры вновь
обратились на Радзивилла,  а он все стоял и дышал глубоко, точно сбросил с
плеч тягчайшее бремя.  Краска медленно возвращалась на его лицо; обращаясь
к Коморовскому, он сказал:
     — Время  огласить договор,  который мы  сегодня подписали,  дабы  все
знали, чего надлежит держаться. Читай, милостивый пан!
     Коморовский поднялся,  развернул лежавший перед  ним  свиток  и  стал
читать ужасный договор, который начинался следующими словами:
     «Не  ведая  в  нынешнее смутное время меры  лучше и  благодетельней и
потеряв всякое упование на помощь его величества короля,  мы,  правители и
сословия Великого княжества Литовского, вынужденные к тому необходимостью,
предаемся  под   покровительство  его   величества  короля   шведского  на
нижеследующих условиях:
     1) Совместно воевать против общих врагов,  выключая короля  и  Корону
Польскую.
     2) Великое княжество Литовское не будет  присоединено  к  Швеции,  но
соединено с нею тою же униею,  каковая доныне была с Короною Польскою,  то
есть народ во всем будет равен народу, сенат сенату и рыцари рыцарям.
     3) Свобода голоса на сеймах будет невозбранною.
     4) Свобода религии будет нерушимою...»
     Так читал Коморовский в  объятой тишиною и  ужасом зале,  но когда он
дошел до параграфа:  «Акт сей подписями нашими скрепляем за нас и потомков
наших,  клянемся в том и даем поруку...» —  ропот пробежал по зале, словно
первое дыхание бури всколыхнуло лес.  Но буря не успела разразиться: седой
как лунь полковник Станкевич воскликнул с мольбою в голосе:
     — Ясновельможный князь,  мы не верим своим ушам!  Раны Христовы! Ведь
прахом пойдет все дело Владислава и Сигизмунда Августа(*)! Мыслимое ли это
дело — отрекаться от братьев,  отрекаться от отчизны и  заключать  унию  с
врагом? Вспомни, князь, чье имя ты носишь, вспомни заслуги, которые оказал
ты родине,  незапятнанную славу своего рода и