я к панне Александре и протянул к ней руки.
     — Оленька! Оленька! — жалобно простонал он, как обиженный ребенок.
     Но она отшатнулась от него с отвращением и ужасом.
     — Прочь, изменник! — решительно сказала она.
     В  эту минуту Ганхоф скомандовал:  «Вперед!»  —  и  отряд шотландцев,
окруживший узников, направился к дверям.
     Кмициц в беспамятстве последовал за ними,  сам не зная,  куда и зачем
он идет.
     Пир кончился...


                                ГЛАВА XIV

     В ту же ночь князь долго держал совет с Корфом,  воеводой венденским,
и  с  шведскими послами.  Он  не думал,  что оглашение договора приведет к
таким  последствиям,  обманулся в  своих  ожиданиях,  и  страшное  будущее
открылось перед  ним.  Умышленно огласил он  договор на  пиру,  когда  умы
разгорячены,   согласны  на  все  и  готовы  на  все.   Конечно,  он  ждал
сопротивления,  но  рассчитывал и  на  приверженцев,  а  тем временем сила
протеста    превзошла   его    ожидания.    Кроме    нескольких   десятков
шляхтичей-кальвинистов да кучки офицеров иноземного происхождения, которые
как  чужестранцы не  могли иметь голоса,  все высказались против договора,
заключенного с  королем Карлом Густавом,  верней,  с  фельдмаршалом его  и
шурином, Понтусом де ла Гарди(*).
     Правда,  князь приказал арестовать офицеров, оказавших сопротивление,
но что из этого?  Что скажут на это регулярные хоругви? Не выступят ли они
на  защиту своих полковников?  Не  взбунтуются ли  и  не  захотят ли силой
отбить их?
     Что  останется  тогда  кичливому князю,  кроме  нескольких драгунских
полков и иноземной пехоты?
     А  потом останется еще вся страна,  вся вооруженная шляхта и  Сапега,
витебский  воевода,   грозный  противник  радзивилловского  дома,  готовый
воевать со  всем миром во имя неприкосновенности Речи Посполитой.  К  нему
перейдут полковники, которым не срубишь головы с плеч, и польские хоругви,
и Сапега возглавит все силы страны,  а он,  князь Радзивилл, останется без
войска, без приверженцев, без власти... Что тогда будет?..
     Это были страшные вопросы,  и  положение было страшным.  Князь хорошо
понимал,  что  тогда  договор,  который он  столько времени тайно готовил,
силою вещей потеряет всякое значение,  шведы отвернутся тогда от  него,  а
быть может,  станут мстить за то, что обманулись в своих ожиданиях. К тому
же  он  отдал им свои Биржи,  как залог верности,  и  тем самым еще больше
ослабил себя.
     Для могущественного Радзивилла Карл Густав готов обеими руками сыпать
награды и  почести,  от слабого и  покинутого он отвернется с  еще большим
презрением,  чем от других. А если изменчивое колесо фортуны пошлет победу
Яну  Казимиру,  тогда гибель ждет  его,  Радзивилла,  властителя,  равного
которому еще сегодня утром не было во всей Речи Посполитой.
     После отъезда послов и  венденского воеводы князь сжал  обеими руками
отягощенное заботами чело и быстрыми шагами начал ходить по покою. Снаружи
доносились голоса шотландской стражи и  стук  карет уезжавшей шляхты.  Она
уезжала  так  торопливо,  так  поспешно,  точно  чума  посетила  роскошный
кейданский замок. Страшная тревога терзала душу Радзивилла.
     Порой ему казалось,  что, кроме него, в покое есть еще кто-то и ходит
за ним,  и шепчет ему на ухо: «Оставлен будешь всеми в нищете, и к тому же
отдан на позор!..»  Да,  он,  воевода виленский,  великий гетман,  уже был
раздавлен и  уничтожен!  Кто бы  мог вчера подумать,  что во всей Короне и
Литве —  да нет,  во всем мире!  —  найдется человек, который осмелился бы
крикнуть ему в  глаза:  «Изменник!»  А ведь он услышал это слово и остался
жив,  и  те,  кто  произнес это  слово,  тоже  живы.  Войди  он  сейчас  в
пиршественную залу,  он,  быть может,  услышит,  как  эхо повторяет под ее
сводами: «Изменник! Изменник!»
     Дикая, неукротимая ярость закипала порой в груди олигарха. Ноздри его
(вздувались,   глаза  сверкали,  жилы  вспухали  на  лбу.  Кто  смеет  тут
противиться его  воле?  Иступленная мысль  рисовала ему  картины казней  и
пыток мятежников,  которые осмелились не  пойти за  ним,  как покорные псы
идут за хозяином.  Он видел их кровь,  стекающую с топоров палачей, слышал
хруст костей,  ломаемых на колесе,  и тешился,  и любовался, и наслаждался
кровавыми видениями.
     Но  когда трезвый рассудок напоминал ему,  что  за  этими мятежниками
стоит  войско,   что   нельзя  безнаказанно  срубить  им   головы,   снова
возвращалась невыносимая,  адская тревога и  наполняла его душу,  и кто-то
снова начинал шептать на ухо: «Оставлен будешь всеми в нищете, и к тому же
отдан под суд, на позор!..»
     Как же так?  Стало быть,  Радзивилл не может решать судьбу страны, не
может сохранить ее  за  Яном Казимиром или  отдать Карлу Густаву,  отдать,
передать, принести в дар, кому он захочет?
     Магнат в изумлении устремил взгляд в пространство.
     Так кто же они, Радзивиллы? Кем же они были вчера? Что говорила о них
вся Литва?  Ужели все это был один обман?  Ужели за  великого  гетмана  не
встанет  князь  Богуслав  со  своими  полками,  за  Богуслава  — дядя его,
курфюрст бранденбургский, а за всех троих Карл Густав, король шведский, со
всей  своею  побед