цам гостей,
останавливался на  лицах  отдельных полковников;  потом  князь снова супил
львиные  брови,  словно  пронзенный болью  или  обуянный гневом  при  виде
чьего-то лица.  И странное дело!  Сановники,  сидевшие радом с ним: послы,
епископ Парчевский,  ксендз Белозор,  Коморовский,  Межеевский,  Глебович,
венденский воевода и другие,  —  тоже были рассеянны и неспокойны. На двух
концах огромного,  поставленного покоем стола уже слышался,  как всегда на
пирах,  веселый и  шумный говор,  а в вершине его пирующие хранили угрюмое
молчание,  или обменивались шепотом короткими словами, или рассеянно и как
будто тревожно переглядывались друг с другом.
     Впрочем,  в  этом не было ничего удивительного,  ибо на нижних концах
сидели полковники и рыцари,  которым близкая война грозила, самое большее,
смертью.   Легче  быть  убитым  на  войне,   нежели  нести  за  нее  бремя
ответственности. Не взволнуется душа солдата, когда, искупив кровью грехи,
будет возноситься с поля битвы на небо,  и лишь тот тяжело склонит голову,
лишь  тот  будет  беседовать в  душе  с  богом и  совестью,  кто  в  канун
решительного дня не ведает, чашу какого питья подаст наутро отчизне.
     Так на нижних концах и объясняли беспокойство князя.
     — Он перед войною всегда такой,  потому с собственной душою беседует,
— толковал Заглобе старый полковник Станкевич.  —  Но чем он угрюмей,  тем
хуже для врага, ибо в день битвы будет наверняка весел.
     — Лев и то ворчит перед дракой, чтобы разъяриться, — заметил Заглоба,
— что ж до великих воителей,  то у всякого свой норов.  Ганнибал, сдается,
играл в кости,  Сципион Африканский читал вирши,  пан Конецпольский,  отец
наш,  всегда о  бабах любил поговорить,  ну  а  мне  перед боем поспать бы
часок-другой, да и чару выпить с друзьями я тоже не прочь.
     — Поглядите,  епископ Парчевский тоже бледен как  полотно!  —  сказал
Станислав Скшетуский.
     — Это потому,  что он сидит за кальвинистским столом и с  едой  легко
может  проглотить что-нибудь нечистое,  — пояснил вполголоса Заглоба.  — К
напиткам, говорят старики, нечистой силе доступа нет, их везде можно пить,
а вот еды,  особенно супов, надо остерегаться. Так было и в Крыму, когда я
сидел там в неволе.  Татарские муллы,  или по-нашему  ксендзы,  так  умели
приготовить  баранину  с чесноком,  что только отведаешь — и уж готов и от
веры отречься,  и в ихнего мошенника пророка уверовать.  — Тут Заглоба еще
больше  понизил  голос:  — Я про князя не говорю,  ну а все-таки мой совет
вам, друзья, перекрестите еду, береженого бог бережет.
     — Ну что ты,  пан,  говоришь! Кто перед едой поручил себя богу, с тем
ничего  не  может  статься:  у  нас  в  Великой Польше  пропасть лютеран и
кальвинистов, а я что-то не слыхал, чтоб они наводили чары на пищу.
     — У вас в Великой Польше пропасть лютеран и кальвинистов,  вот они со
шведами тотчас и снюхались, — отрезал Заглоба, — а теперь и вовсе дружбу с
ними свели.  Я  бы  на  месте князя собак натравил на  этих послов,  а  не
набивал им  брюхо лакомствами.  Вы  только поглядите на этого Левенгаупта.
Жрет так, точно через месяц ему должны веревку к ноге привязать и гнать на
ярмарку.  Еще для жены с детишками полны карманы сластей набьет.  Забыл я,
как ту другую заморскую птицу звать... Как, бишь, его...
     — Ты, отец, Михала спроси, — сказал Ян Скшетуский.
     Пан Михал сидел недалеко,  но ничего не слышал,  ничего не видел, так
как  по  левую руку  от  него  сидела панна Эльжбета Селявская,  почтенная
девица,  лет  этак сорока,  а  по  правую Оленька Биллевич и  рядом с  нею
Кмициц.  Панна Эльжбета трясла над  маленьким рыцарем головой,  украшенной
перьями,  и что-то с большой живостью ему рассказывала, а он, глядя на нее
отуманенным взором,  то и дело поддакивал:  «Да, милостивая панна, клянусь
богом, да!» — но не понимал ни слова, ибо все его внимание было устремлено
в другую сторону.  Он ловил слова Оленьки, шелест ее парчового платья и от
сожаления так топорщил усики, точно хотел устрашить ими панну Эльжбету.
     «Что за чудная девушка!  Что за красавица!  —  говорил он про себя. —
Смилуйся,  господи,  надо мною,  убогим,  ибо  нет сироты горше меня.  Так
хочется мне иметь свою любу, просто вся душа изныла, а на какую девушку ни
взгляну,  там  уж  другой  солдат на  постое.  Куда  же  мне,  несчастному
скитальцу, деваться?»
     — А что ты,  пан,  думаешь делать после войны? — спросила вдруг панна
Эльжбета Селявская, сложив губки «сердечком» и усердно обмахиваясь веером.
     — В монастырь пойду! — сердито ответил маленький рыцарь.
     — А кто это на пиру про монастырь толкует?  —  весело крикнул Кмициц,
перегибаясь за спиной Оленьки. — Эге, да это пан Володыёвский!
     — А ты об этом не помышляешь? Верю, верю! — сказал пан Михал.
     Но тут в ушах его раздался сладкий голос Оленьки:
     — Да и тебе,  пан,  незачем помышлять об этом.  Бог даст тебе жену по
сердцу, милую и такую же достойную, как ты сам.
     Добрейший пан Михал тотчас растрогался:
     — Да заиграй мне кто на флейте, и то бы мне не было приятней слушать!
     Шум за столом все усиливался и прервал дальнейший разговор, да и дело
дошло  уже  до  чар.  Гости  все  больше оживлялись.  Полковники спорили о
будущей войне, хмурили брови и бросали огненные взгляды.
     Заглоба на  весь  стол  рассказывал об  осаде Збаража,  и  слушателей
бросало в  жар,  и сердца проникались отвагой и воодушевлением.  Казалось,
дух бессмертного Иеремии слетел в эту залу и богатырским дыханием наполнил
души солдат.