пойдешь за
другого!
     — Ты знаешь,  пан Анджей, мне по завещанию нельзя пойти за другого. Я
могу только уйти в монастырь.
     — Вот это бы угостила! Ради Христа и думать брось о монастыре, а то у
меня при одной мысли об этом мороз подирает по коже. Брось, Оленька, не то
я  при  всем народе упаду перед тобой на  колени и  буду молить не  делать
этого.  Я  знаю,  ты  отказала пану Володыёвскому,  он  сам  мне  об  этом
рассказывал.  Он-то  и  толкал меня к  тому,  чтобы я  покорил твое сердце
добрыми делами. Но к чему все эти добрые дела, коли ты уйдешь в монастырь?
Ты мне скажешь,  что добро надо делать ради добра,  а  я тебе отвечу,  что
люблю тебя отчаянно и  знать ничего не хочу.  Когда ты уехала из Водоктов,
я,  едва  поднявшись с  постели,  бросился искать  тебя.  Хоругвь набирал,
минуты свободной не было,  некогда было ни поесть,  ни поспать,  а  я  все
искал тебя.  Такая уж моя доля, что без тебя нет мне жизни, нет мне покоя!
Такая,  право,  притча со мной! Одними воздыханиями жил. Дознался наконец,
что ты у  пана мечника в  Биллевичах.  Так,  скажу тебе,  как с  медведем,
боролся с самим собою: ехать, не ехать... Однако ж побоялся ехать, чтоб не
напоила ты  меня желчью.  Сказал наконец себе:  ничего хорошего я  еще  не
сделал,  не поеду...  Но вот князь, дорогой отец мой, сжалился надо мною и
послал человека просить вас приехать в  Кейданы,  чтобы я хоть наглядеться
мог на тебя...  На войну ведь идем. Я не прошу, чтобы ты завтра же за меня
вышла. Но коли доброе слово от тебя услышу, коли только уверюсь, легче мне
станет.  Единственная ты  моя!  Не  хочу я  погибать,  но в  бою все может
статься,  не  буду  же  я  прятаться за  чужие  спины...  потому должна ты
простить меня, как прощают грехи умирающему.
     — Храни тебя бог, пан Анджей, и да наставит он тебя на путь истинный!
— ответила девушка мягким голосом,  по  которому пан  Анджей тотчас понял,
что слова его возымели действие.
     — Золотко ты мое! Спасибо тебе и на том. А в монастырь не пойдешь?
     — Покуда нет.
     — Благослови тебя бог!
     И  как  весною  пропадают  снега,  так  между  ними  стало  пропадать
недоверие,  и они ощутили большую близость,  нежели за минуту до этого. На
сердце у  них  стало легче,  глаза посветлели.  А  ведь она  ничего ему не
обещала,  и у него хватило ума ничего не просить. Но она сама чувствовала,
что нельзя, нехорошо отрезать ему пути к исправлению, о котором он говорил
с такою искренностью, а в искренности его она ни минуты не сомневалась, не
такой он был человек,  чтобы притворяться. Но главной причиной, почему она
не оттолкнула его снова, оставила ему надежду, было то, что в глубине души
она  все  еще любила его.  Гора разочарований,  горечи и  мук погребла эту
любовь; но она жила, всегда готовая верить и прощать без конца.
     «Нельзя судить о нем по его поступкам,  он лучше, — думала девушка, —
и нет уж больше тех,  кто толкал его на преступления;  в отчаянии он может
снова оступиться, так пусть же никогда не отчаивается».
     И доброе ее сердце обрадовалось тому,  что она простила его. На щеках
Оленьки заиграл румянец,  свежий,  как  роза,  окропленная утреннею росой,
живо и  радостно засиял ее взор и  словно озарил всю залу.  Люди проходили
мимо и  любовались чудной парой,  потому что такого кавалера и такую панну
днем с  огнем не  сыскать было во  всей этой зале,  где собрался весь цвет
шляхты и шляхтянок.
     К тому же оба они,  словно сговорившись, нарядились одинаково: на ней
тоже было платье серебряной парчи и  голубой кунтуш венецианского бархата.
«Верно,  брат с сестрою»,  — высказывали предположение те, кто не знал их;
но  другие  тотчас возражали:  «Не  может  быть,  уж  очень  он  очами  ее
пожирает».
     Тем временем дворецкий дал знак,  что пора садиться за стол, и в зале
сразу поднялось движение.  Граф Левенгаупт,  весь в кружевах,  шел впереди
под руку с княгиней, шлейф которой несли два прехорошеньких пажа; вслед за
ними барон Шитте вел  пани Глебович и  шел  епископ Парчевский с  ксендзом
Белозором, оба хмурые, чем-то очень удрученные.
     Князь Януш,  в  шествии уступивший первое место гостям,  но за столом
занявший самое  высокое место  рядом  с  княгиней,  вел  пани  Корф,  жену
венденского воеводы,  которая вот  уже неделю гостила в  замке.  Так текла
целая вереница пар,  изгибаясь и  переливаясь многоцветною лентой,  Кмициц
вел Оленьку,  которая слегка оперлась на его руку;  пылая,  как факел,  он
поглядывал  сбоку  на   нежное  ее  личико,   счастливый,   властелин  над
властелинами, ибо рядом было бесценное его сокровище.
     Так,  шествуя плавно под звуки капеллы,  гости вошли в столовую залу,
представлявшую собою  как  бы  целое  особое  здание.  Стол,  поставленный
покоем,  был  накрыт на  триста персон и  ломился под золотом и  серебром.
Князь Януш,  как  один  из  властителей державы и  родич стольким королям,
занял рядом с княгиней самое высокое место,  а гости,  проходя мимо, низко
кланялись и занимали места по титулу и чину.
     Но  мнилось гостям,  что гетман помнит о  том,  что это последний пир
перед страшной войною,  в которой будут решены судьбы великих держав,  ибо
не было в лице его покоя.  Тщетно силился он улыбаться и казаться веселым,
вид  у  него  был  такой,  точно его  сжигал внутренний жар.  Порою облако
повисало на грозном его челе,  и сидевшие рядом замечали,  как покрывается
оно каплями пота; порою пронзительный взор его, скользнув по л