овом, не перешли завтра в стан моих врагов.
     — Ясновельможный князь,  — заметил Кмициц, — я надеюсь, среди них нет
шведских приспешников.
     Радзивилл вздрогнул и остановился.
     — Что ты хочешь этим сказать?
     — Ничего,  ясновельможный князь,  я  хотел  только сказать,  что  там
веселятся достойные воители.
     — Пойдем!  Время  покажет  и  бог  рассудит,  кто  из  них  достойный
воитель... Пойдем!
     У самой двери стояло двенадцать пажей,  прелестных мальчиков в перьях
и бархате.  Увидев гетмана,  они выстроились в два ряда;  князь, подойдя к
двери, спросил:
     — Ясновельможная княгиня уже в зале?
     — Да, ясновельможный князь, — ответили мальчики.
     — А паны послы?
     — Тоже.
     — Откройте!
     Обе створки  дверей распахнулись в мгновение ока,  поток света хлынул
на гетмана и осветил его мощную фигуру;  в сопровождении Кмицица  и  пажей
Радзивилл взошел на возвышение, где стояли кресла для почетных гостей.
     В  зале тотчас поднялось движение,  все взоры обратились на князя,  и
клик вырвался из сотен рыцарских грудей.
     — Да здравствует Радзивилл!  Да здравствует Радзивилл, наш гетман! Да
здравствует Радзивилл!
     Князь кивал головою и махал рукой,  затем стал приветствовать гостей,
собравшихся  на  возвышении,  которые  встали  со  своих  мест,  когда  он
поднимался.  В толпе знати,  кроме самой княгини, были два шведских посла,
посол московский,  воевода венденский, епископ Парчевский, ксендз Белозор,
Коморовский,  Межеевский,  Глебович,  староста жмудский и  шурин  гетмана,
молодой Пац,  полковники Ганхоф  и  Мирский,  посол  герцога курляндского,
Вейсенгоф и несколько дам из свиты княгини.
     Гетман, как и приличествовало радушному хозяину, сперва приветствовал
послов, обменявшись с ними любезностями, потом уже поздоровался с прочими;
опустившись  после  этого  в  кресло  с  горностаевым балдахином,  он стал
глядеть на залу, где все еще раздавались клики:
     — Да здравствует Радзивилл, наш гетман! Да здравствует Радзивилл!
     Кмициц,  укрывшись за  балдахином,  тоже  глядел на  толпу.  Взор его
пробегал по  лицам,  ища среди них милые черты той,  которая в  эту минуту
владела сердцем и душою рыцаря. Сердце колотилось у него в груди.
     «Она здесь! Через минуту я увяжу ее, поговорю с нею!» — повторял он в
душе.  И искал,  искал жадно, тревожно. Вон там, поверх перьев веера видны
чьи-то черные брови, белое чело и светлые волосы. Это она!
     Кмициц затаил дыхание,  словно боясь спугнуть видение;  но  вот  дама
обмахивается веером,  лицо открывается —  нет,  не Оленька, не она, милая,
желанная! Взор его стремится дальше, окидывает прелестные фигуры, скользит
по  перьям,   атласам,   по  лицам,  подобным  распустившимся  цветкам,  и
обманывается каждое мгновенье.  Не  она,  нет,  не  она!  Но вот наконец в
глубине залы, под окном промелькнуло что-то белое, и у рыцаря помутилось в
глазах — это Оленька, она, милая, желанная!..
     Капелла снова  начинает играть,  толпа движется мимо,  кружатся дамы,
мелькают нарядные кавалеры,  а он,  точно ослепнув и оглохнув,  ничего  не
видит,  кроме нее, и смотрит так жадно, словно в первый раз ее увидал. Как
будто это та же Оленька из Водоктов, и все же не та. В этой огромной зале,
в  этой  толпе  она кажется ему меньше,  и личико у нее маленькое,  совсем
какое-то детское. Так бы вот взял ее на руки и прижал к сердцу! И все-таки
она  все та же,  хоть и иная;  те же черты,  те же сладостные уста,  те же
ресницы,  от которых на щечки падает тень,  то же ясное  чело,  спокойное,
милое!  Воспоминания  молнией  проносятся в голове пана Анджея:  людская в
Водоктах,  где он впервые ее  увидал,  тихие  покойчики,  где  они  сидели
вместе.  Какое наслаждение даже только вспоминать об этом!  А эта прогулка
на санях в Митруны,  когда он ее целовал!..  Потом уж люди  разлучили  их,
восстановили ее против него.
     «О,  чтоб их гром убил!  — воскликнул в душе Кмициц. — Чем владел я и
что потерял! Какой близкой была она и как теперь далека!»
     Сидит в отдалении,  как чужая,  и даже не подозревает,  что он здесь!
Гнев,  но  вместе с  тем  и  безграничное сожаление охватили пана  Анджея,
сожаление,  которое он  излил в  душе в  одном только возгласе,  так и  не
слетевшем с его уст:
     «Эх, Оленька, Оленька!»
     Много раз  пан  Анджей упрекал себя за  старые свои проступки,  порою
готов был  собственным людям приказать,  чтобы растянули его  на  лавке да
всыпали сотню