— А князь Богуслав здесь? — спросил Володыёвский.
     — Да.  Нынче  мы  ждем  еще  каких-то  важных  гостей:  верхние покои
убирают,  и  вечером в  замке будет пир.  Михал,  попадешь ли ты сегодня к
князю?
     — Да ведь он сам вызвал меня на сегодня.
     — Так-то оно так,  да сегодня он очень занят.  К тому же... право, не
знаю,  можно ли сказать вам об этом...  а впрочем,  через какой-нибудь час
все  об  этом узнают!  Так и  быть,  скажу...  Неслыханные дела у  нас тут
творятся...
     — Что такое? Что такое? — оживился Заглоба.
     — Должен вам  сказать,  что два дня назад к  нам в  замок приехал пан
Юдицкий, кавалер мальтийский(*), о котором вы, наверно, слыхали.
     — Ну как же! — сказал Ян. — Это великий рыцарь!
     — Вслед за ним прибыл гетман польный Госевский. Очень мы удивились, —
все ведь знают,  как соперничают и враждуют друг с другом гетман польный и
наш  князь.  Кое-кто обрадовался,  — дескать,  мир теперь между гетманами,
кое-кто толковал,  будто это шведское нашествие заставило их помириться. Я
и сам так думал,  а вчера оба гетмана заперлись с паном Юдицким, все двери
позапирали,  так что никто не слышал,  о чем они держат совет;  только пан
Крепштул,  который стоял на страже под дверью,  рассказывал нам, что очень
они кричали, особенно гетман польный. Потом сам князь проводил гостей в их
опочивальни,  а  ночью,  можете  себе  представить,  — тут Харламп понизил
голос, — к их дверям приставили стражу.
     Пан Володыёвский даже привскочил.
     — О, боже! Да не может быть!
     — Истинная правда!  У  дверей стоят шотландцы с ружьями,  и приказ им
дан под страхом смерти никого не впускать и не выпускать.
     Рыцари переглянулись в  изумлении,  а  Харламп,  не  менее изумленный
значением собственных слов,  уставился на  них,  словно  ожидая разрешения
загадки.
     — Стало быть, пан подскарбий взят под арест? Великий гетман арестовал
гетмана польного? — произнес Заглоба. — Что бы это могло значить?
     — Откуда мне знать. И Юдицкий, такой рыцарь!
     — Должны же были офицеры князя говорить об этом между собою,  строить
догадки... Ты разве ничего не слыхал?
     — Да я еще вчера ночью у Гарасимовича спрашивал...
     — Что же он тебе ответил? — спросил Заглоба.
     — Он ничего не хотел говорить,  только прижал палец к губам и сказал:
«Они изменники!»
     — Какие   изменники?   Какие  изменники?   —   схватился  за   голову
Володыёвский. — Ни пан подскарбий Госевский не изменник, ни пан Юдицкий не
изменник. Вся Речь Посполитая знает, что это достойные люди, что они любят
отчизну.
     — Сегодня  никому   нельзя  верить,   —   угрюмо  произнес  Станислав
Скшетуский.  —  Разве Кшиштоф Опалинский не слыл Катоном? Разве не обвинял
он других в пороках,  преступлениях,  стяжательстве? А как дошло до дела —
первый изменил отчизне, и не один, целую провинцию заставил изменить.
     — Но  за  пана  подскарбия и  пана  Юдицкого  я  головой  ручаюсь!  —
воскликнул Володыёвский.
     — Ни за кого, Михалек, головой не ручайся, — предостерег его Заглоба.
— Не без причины же их арестовали.  Козни они умышляли, как пить дать! Как
же так? Князь готовится к великой войне, ему всякая помощь дорога, кого же
он  может арестовать в  такую минуту,  как не тех,  кто ему мешает в  этом
деле?  А коли так,  коли эти двое и впрямь мешали ему,  —  слава богу, что
умысел их упредили.  В подземелье сажать таких. Ах, негодяи! В такое время
строить козни,  входить в  сношения с  врагом,  восставать против отчизны,
чинить помехи великому вождю в его начинаниях!  Пресвятая богородица, мало
для них ареста!
     — Странно мне все это, очень странно, прямо в голове не укладывается!
— сказал Харламп.  —  Я  уж  о  том не  говорю,  что они знатные вельможи,
арестовали ведь их без суда,  без сейма,  без воли Речи Посполитой, а ведь
этого сам король не имеет права делать.
     — Клянусь богом, не имеет! — крикнул пан Михал.
     — Князь,  видно,  хочет  завести  у  нас  римские обычаи,  —  заметил
Станислав Скшетуский, — и во время войны стать диктатором.
     — Да  пусть будет хоть диктатором,  лишь бы  шведов бил!  —  возразил
Заглоба. — Я первый подаю votum* за то, чтобы ему вверить диктатуру.
     _______________
          * Голос (лат.).

     — Только  бы,   —   после   минутного  раздумья  снова  заговорил  Ян
Скшетуский,  —  не пожелал он стать протектором,  как англичанин Кромвель,
который  не  поколебался  поднять  святотатственную руку  на  собственного
повелителя.
     — Ба, Кромвель! Кромвель еретик! — крикнул Заглоба.
     — А князь воевода? — сурово спросил Ян Скшетуский.
     Все  смолкли при  этих  словах,  на  мгновение со  страхом заглянув в
темное грядущее, только Харламп тотчас распалился:
     — Я  смолоду служу под начальством князя воеводы,  хоть и  не намного
моложе его;  в  юности своей он  был моим ротмистром,  потом стал гетманом
польным,  а нынче он великий гетман.  Я лучше вас его знаю,  я люблю его и
почитаю,  а  потому попрошу