глаз, так как
на другом у него было бельмо,  светился благодушием; борода побелела, но с
виду старик был бравый,  с румяным, кипящим здоровьем лицом, украшенным на
лбу широким шрамом, сквозь который проглядывала черепная кость.
     Оба  мальчика,  ухватившись за  ушки его сапог,  тянули их  в  разные
стороны,  а он глядел на пруд, озаренный солнечными лучами, в котором то и
дело всплескивали рыбы, возмущая зеркальную гладь.
     — Рыбы играют,  — ворчал он про себя. — Небось еще получше заиграете,
как воду спустят или стряпуха возьмется чистить вас ножом.
     Тут он обратился к мальчикам:
     — Отвяжитесь вы,  сорванцы, и смотрите мне, оторвет который ушко, так
я  ему  все  уши  оборву.  Экие осы!  Ступайте вон кувыркаться на  траве и
оставьте меня в покое!  Ну, тебе, Лонгинек, я не удивляюсь, ты еще мал, но
Яремка должен уже быть поумней. Вот возьму да и брошу надоеду в пруд!
     Но мальчики,  видно, совсем завладели стариком, потому что ни один из
них не испугался его угрозы;  напротив, старший, Яремка, начал еще сильнее
тянуть голенище за ушко, затопал ногами и закричал:
     — Ну, дедушка, давай поиграем, ты будешь Богун и украдешь Лонгинка!
     — Отвяжись ты, жук, говорю тебе, сопливец, карапуз ты этакий!
     — Ну, дедушка, ты будешь Богун!
     — Я тебе задам Богуна, вот погоди, позову мать!
     Яремка поглядел на дверь, которая вела из дома в сад, но, увидев, что
она затворена и матери нигде нет, повторил в третий раз, подняв мордашку:
     — Ну, дедушка, ты будешь Богун!
     — Замучают меня эти карапузы, право! Ладно, я буду Богун, но только в
последний раз. Наказание господне! Только, чур, больше не надоедать!
     С  этими словами старик,  кряхтя,  поднялся со скамьи,  схватил вдруг
маленького Лонгинка и с диким криком понесся по направлению к пруду.
     Однако у Лонгинка был храбрый защитник в лице Яремки, который в таких
случаях назывался не  Яремкой,  а  паном Михалом Володыёвским,  драгунским
ротмистром.
     Вооруженный липовым прутом, заменявшим в случае надобности саблю, пан
Михал пустился опрометью за тучным Богуном,  тотчас догнал его и стал безо
всякой пощады хлестать по ногам.
     Лонгинек,    игравший    роль    мамы,    визжал,    Богун    визжал,
Яремка-Володыёвский визжал;  но отвага в  конце концов победила,  и Богун,
выпустив из рук свою жертву,  бросился бегом снова под липу и,  добежав до
скамьи, повалился на нее, еле дыша.
     — Ах, разбойники!.. — повторял он только. — Просто чудо будет, коли я
не задохнусь!..
     Однако его мученья на этом не кончились:  через минуту явился Яремка,
раскрасневшийся,  с  растрепанной гривой,  похожий на маленького задорного
ястребка, и, раздувая ноздри, стал еще больше приставать к старику:
     — Ну, дедушка, ты будешь Богун!
     После  долгих  упрашиваний оба  мальчика торжественно поклялись,  что
теперь это уж наверняка в  последний раз,  и история повторилась сначала с
теми же подробностями.  Потом старик уселся с обоими мальчиками на скамью,
и тут Яремка опять к нему привязался:
     — Дедушка, скажи, кто был самый храбрый?
     — Ты, ты! — ответил старик.
     — Вырасту, стану рыцарем!
     — Непременно,  хорошая у тебя кровь, солдатская. Дай-то бог, чтобы ты
был похож на отца, был бы ты тогда храбрец и меньше бы надоедал. Понял?
     — Скажи, дедушка, сколько батя убил врагов?
     — Я  тебе сто раз уже говорил.  Скорее листья перечтешь на этой липе,
чем  всех тех врагов,  которых мы  с  вашим отцом истребили.  Будь у  меня
столько волос на голове,  сколько я  один их уложил,  луковские цирюльники
богатство бы нажили на подбривке одной моей чуприны.  Будь я проклят, если
совр...
     Тут Заглоба,  —  а  это был он,  —  спохватился,  что не  годится при
младенцах ни  заклинать,  ни  проклинать,  и  хотя,  за отсутствием других
слушателей,  он любил и детям рассказывать о своих старых победах,  однако
же  примолк на  этот  раз,  потому что  рыба в  пруду стала всплескивать с
удвоенной силой.
     — Надо велеть садовнику,  — сказал старик, — на ночь верши поставить;
много хорошей рыбы сбилось у самого берега.
     Но  тут  отворилась дверь из  дома  в  сад,  и  на  пороге показалась
женщина,    прекрасная,   как   полуденное   солнце,   высокая,   сильная,
черноволосая,  с  темным румянцем на  щеках и  бархатными глазами.  Третий
мальчик, трехлетний, черный, как агат, держался за ее подол; прикрыв глаза
рукою, она стала всматриваться в тот угол сада, где росла липа.
     Это была Гелена Скшетуская, урожденная княжна Булыга-Курцевич.
     Увидев под липой Заглобу с Яремкой и Лонгинком, она сделала несколько
шагов ко рву, наполненному водой, и крикнула:
     — Эй, хлопцы! Вы там, верно, надоедаете дедушке?
     — Вовсе не надоедают! Они очень хорошо себя вели, — ответил Заглоба.
     Маль