вший как свои пять пальцев. Оба они, проезжая
вдоль строя, развернутого в длинную линию, то и дело повторяли:
     — Нуте-ка,  кто пойдет охотником к шведам? Кто хочет понюхать пороху?
Нуте-ка, кто пойдет охотником?
     Они проехали уже довольно большое расстояние, но без успеха, из рядов
не  выступил никто.  Все оглядывались друг на друга.  Были такие,  которым
хотелось пойти,  и удерживал их не страх перед шведами —  они робели перед
своими.  Не один толкал локтем соседа и говорил ему:  «Пойдешь ты, так и я
пойду».
     Ротмистры начинали уже выражать нетерпение;  но когда они подъехали к
гнезненскому повету,  не  из  шеренги,  а  откуда-то сзади,  из-за шеренг,
выскочил вдруг  верхом  на  малорослой лошадке пестро  одетый  человек,  и
крикнул, обращаясь к шеренге:
     — Я пойду охотником, а вы останетесь тут шутами!
     — Острожка! Острожка! — вскричала шляхта.
     — Такой же добрый шляхтич, как и все вы! — ответил шут.
     — Тьфу! Черт бы тебя побрал! — крикнул подсудок Росинский. — Довольно
шутовства! Я пойду!
     — И я! И я! — раздались многочисленные голоса.
     — Один раз мать родила, один раз и умирать!
     — Найдутся тут такие хорошие, как ты!
     — Все могут! Нечего нос поднимать!
     И  как раньше никто не хотел выходить,  так теперь шляхта повалила из
всех поветов:  люди наезжали друг на друга лошадьми,  обгоняли друг друга,
торопливо перебранивались.  Не прошло и минуты,  а впереди уже стояло чуть
не  полтысячи всадников,  и  шляхтичи  все  еще  выезжали  из  рядов.  Пан
Скорашевский рассмеялся своим непринужденным, добрым смехом и закричал:
     — Довольно, довольно! Не можем же мы все идти!
     После этого они вдвоем со Скшетуским построили охотников и  двинулись
вперед.
     Воевода подляшский присоединился к  ним у  выезда из стана.  Всадники
были видны как  на  ладони при переправе через Нотец,  потом еще несколько
раз они промелькнули на поворотах дороги и пропали из глаз.
     По  прошествии получаса воевода познанский велел  людям  разъехаться,
решив,  что незачем держать их  в  строю,  когда неприятель на  расстоянии
целого дня  пути.  Однако всюду  была  расставлена стража,  запрещено было
выгонять  лошадей  на  пастбища и  по  первому  тихому  звуку  рожка  было
приказано всем садиться на конь и становиться в боевые порядки.
     Кончились ожидание и неуверенность, кончились сразу споры и перекоры;
близость  неприятеля,  как  и  предсказывал  пан  Скшетуский,  воодушевила
войско.  Первая удачная битва  могла  бы  еще  больше поднять его  дух,  а
вечером   произошел   случай,   который   мог   стать   новым   счастливым
предзнаменованием.
     Солнце заходило,  озаряя ярким светом Нотец и занотецкие леса,  когда
по ту сторону реки люди увидели сперва облако пыли,  а  затем движущихся в
этом облаке людей. Все до последнего человека вышли на валы поглядеть, что
это за гости;  но тут прибежал драгун из хоругви Грудзинского, стоявший на
страже, и дал знать, что это возвращается разъезд.
     — Разъезд едет  обратно!  Благополучно едет!  Не  съели их  шведы!  —
передавали в стане из уст в уста.
     А разъезд тем временем все приближался,  медленно подвигаясь вперед в
светлых клубах пыли, и наконец переправился через Нотец.
     Шляхта смотрела на  своих,  заслонив руками глаза от солнца,  которое
сверкало все сильней, так что весь воздух был пронизан золотым и пурпурным
сиянием.
     — Э, да их стало что-то больше, чем было! — воскликнул Шлихтинг.
     — Клянусь богом, пленных ведут! — крикнул какой-то шляхтич; парень он
был, видно, не из храброго десятка и просто глазам своим не верил.
     — Пленных ведут! Пленных ведут!
     А  разъезд тем  временем приблизился уже  настолько,  что  можно было
различить лица.  Впереди ехал Скорашевский,  кивая, по своему обыкновению,
головой и  весело переговариваясь со  Скшетуским;  за  ними большой конный
отряд  окружал несколько десятков пехотинцев в  круглых шляпах.  Это  и  в
самом деле были пленные шведы.
     При  виде  их  шляхта не  выдержала и  бросилась навстречу разъезду с
кликами:
     — Vivat Скорашевский! Vivat Скшетуский!
     Густая толпа мгновенно окружила весь отряд.  Одни глазели на пленных,
другие расспрашивали, как все случилось, третьи грозились шведам.
     — А  что?!  Хорошо  вам,  собаки!  С  поляками  захотелось повоевать?
Получили теперь поляков?
     — Дайте их нам! На сабли их! Искрошить!..
     — Что, подлецы! Что, немчура! Попробовали польских сабель?
     — Да  не  орите вы,  как мальчишки,  а  то пленные подумают,  что вам
воевать впервой! — сказал Скорашевский. — Обыкновенное это дело — брать на
войне пленных.
     Охотники из  разъезда гордо глядели на  шляхту,  которая забросала их
вопросами.
     — Как же  вы  их?  Легко ли  они сдались?  Или пришлось вам попотеть?
Хорошо дерутся?
     — Хорошие парни,  — ответил Росинский. — И долго оборонялись, но ведь
и они не железные. Сабля и их берет.
     — Так и не могли отбиться от вас, а?
     — Напора не выдержали.
     — Вы слышите,  что наши говорят:  напора не выдержали! А что? Напор —
главное дело!
     — Помните:  только  бы  напереть!  Это  против  шведов  самое  лучшее
средство!
     Если бы  в  эту минуту шляхта получила приказ броситься на врага,  не
сдержать бы  ему ее  напора;  но  врага пока не  было видно;  глухой ночью
раздался вместо этого  голос  рожка  перед форпостами.  Это  прибыл второй
трубач с письмом от Виттенберга,  в котором он предлагал воеводам сдаться.
Узнав об этом,  толпа шляхтичей хотела зарубить гонца,  но воеводы приняли
письмо, хотя содержание его было наглым.
     Шведский ген