рал  заявлял,  что  Карл  Густав  прислал войска  своему
родичу Яну Казимиру на подмогу против казаков и  что шляхта Великой Польши
должна поэтому сдаться без сопротивления.  Грудзинский,  читая это письмо,
не мог сдержать порыв негодования и  хлопнул кулаком по столу,  но воевода
познанский мигом его успокоил.
     — А ты,  пан,  веришь в победу?  —  спросил он его. — Сколько дней мы
можем продержаться?  Ужели ты  хочешь быть  в  ответе за  море  шляхетской
крови, которое завтра может пролиться?
     После долгого совета решили на письмо не отвечать и ждать, что будет.
Долго ждать не пришлось.  В субботу, двадцать четвертого июля, стража дала
знать, что шведское войско показалось прямо против Пилы. Стан зашумел, как
улей перед вылетом.
     Шляхта  садилась на  конь,  воеводы  скакали  вдоль  шеренг,  отдавая
противоречивые приказы,  пока пан  Владислав не  принял наконец начальство
над всем войском и  не навел порядка;  он выехал затем во главе нескольких
сот  охотников навстречу противнику,  чтобы на  том берегу наездники могли
схватиться врукопашную и польские солдаты освоились с врагом.
     Конница  с   удовольствием  шла  за  ним,   ибо  в   рукопашных  боях
схватывались обычно небольшие кучки наездников или  люди  выходили один на
один,  а  таких  схваток  шляхта,  обученная  искусству рубки,  совсем  не
боялась.  Отряд переправился на тот берег и остановился в виду неприятеля,
который все  приближался,  темнея впереди,  словно длинная полоса внезапно
выросшего леса.  Полки конницы,  пехоты развертывались,  все  шире заливая
простор.
     Шляхта ждала,  что к ней вот-вот бросятся наездники-рейтары,  но  они
что-то  не показывались.  Зато на пригорках,  на расстоянии нескольких сот
шагов,  остановились и засуетились  небольшие  кучки  солдат,  завиднелись
среди них лошади; заметив это, Скорашевский немедленно скомандовал:
     — Налево кругом, марш-марш!
     Но  не  успела прозвучать команда,  как на пригорках расцвели длинные
белые струйки дыма,  и  словно стая птиц полетела со  свистом между людьми
Скорашевского,  затем громовый раскат потряс воздух,  и  в то же мгновение
раздались крики и стоны раненых.
     — Стой! — крикнул пан Владислав.
     Стаи птиц пролетели еще  и  еще раз —  и  снова свисту вторили стоны.
Шляхта не послушала команды начальника, напротив, стала с криком отступать
все быстрей и быстрей, взывая к небу о помощи, затем отряд в мгновение ока
рассеялся по равнине и поскакал сломя голову к стану. Скорашевский ругался
— все было напрасно.
     Прогнав   с   такой   легкостью   наездников,   Виттенберг  продолжал
продвигаться вперед, пока не остановился наконец прямо против Уйстя, перед
шанцами,  которые обороняла калишская шляхта.  В  ту  же минуту заговорили
польские  пушки,  однако  шведы  не  торопились отвечать  на  пальбу.  Дым
спокойно и  ровно  вытягивался в  ясном  воздухе в  длинные струйки,  а  в
промежутках между  ними  шляхта видела шведские полки,  пехоту и  конницу,
которые развертывались с  ужасающим спокойствием,  точно  были  совершенно
уверены в своей победе.
     На  пригорках  устанавливали  орудия,  рыли  окопчики,  словом,  враг
располагался,  не  обращая ни малейшего внимания на снаряды,  которые,  не
долетая до него, засыпали только песком и землей людей, рывших окопчики.
     Станислав Скшетуский вывел еще  две хоругви калишцев,  надеясь смелой
атакой внести замешательство в  ряды  шведов;  но  калишцы пошли неохотно;
отряд тотчас рассыпался в беспорядке, так как храбрецы гнали коней вперед,
а  трусы  умышленно  придерживали  их.  Два  рейтарских  полка,  высланных
Виттенбергом,  после  короткой  стычки  прогнали шляхтичей с  поля  боя  и
преследовали их до самого стана.
     Тем временем спустились сумерки, и бескровная схватка кончилась.
     Однако из пушек поляки продолжали стрелять до самой ночи,  после чего
пальба утихла; но тут в польском стане поднялся такой шум, что слышно было
на  другом  берегу  Нотеца.   Все  началось  с  того,  что  несколько  сот
ополченцев,  воспользовавшись темнотой,  попытались ускользнуть из  стана.
Другие  заметили это  и  стали  грозить  беглецам и  не  пускать их.  Люди
схватились за сабли.  Слова:  «Или все,  или никто!» — снова переходили из
уст в уста.  Однако с каждой минутой становилось все очевидней,  что уйдут
все.  Ропот поднялся против военачальников.  «Послали нас  с  голым брюхом
против пушек!» — кричали ополченцы.
     Шляхта негодовала и  на Виттенберга за то,  что он не уважает военных
обычаев,  что не выслал на бой наездников,  а  неожиданно приказал открыть
пушечную пальбу.
     — Всяк поступает, как ему лучше, — говорили они, — но не народ они, а
свиньи,  коль такой у  них обычай,  чтобы с  врагом не встречаться лицом к
лицу.
     Другие открыто предавались отчаянию