ам кто?  Сюда!  Слуга,
подавай сапоги!..  Мигом!  Разрази меня гром,  если я  буду еще нежиться в
этих пуховиках!
     Услышав эти слова, Володыёвский довольно улыбнулся и сказал:
     — Дух у тебя сильнее тела, телом ты еще слаб.
     И  он стал прощаться:  но Кмициц не отпускал его,  благодарил,  хотел
угостить вином.
     Совсем  уже   вечерело,   когда  маленький  рыцарь  покинул  Любич  и
направился в Водокты.
     — Лучшей наградой ей  будет за  мои злые слова,  —  говорил он  сам с
собою, — если я скажу ей, что Кмициц не только на пути к выздоровлению, но
и  на пути к исправлению.  Не совсем он еще потерянный человек,  только уж
очень горячая голова. Страх как я ее этим обрадую, думаю, теперь она лучше
меня  примет,  чем  тогда,  когда я  предлагал ей  руку и  сердце.  —  Тут
добрейший пан Михал вздохнул и пробормотал: — Кабы знать хоть, есть ли она
на свете, моя суженая?
     Погруженный в  такие  размышления,  доехал  он до Водоктов.  Косматый
жмудин выбежал к воротам, однако не спешил отворять.
     — Панны дома нет, — сказал он только.
     — Уехала?
     — Да, уехала.
     — Куда?
     — Кто его знает?
     — А когда воротится?
     — Кто его знает?
     — Да говори же ты по-человечески! Не говорила, когда воротится?
     — Верно,  вовсе уж не воротится, потому с телегами уехала и с узлами.
Стало быть, далеко и надолго.
     — Так? — пробормотал пан Михал. — Вот что я натворил!..


                                 ГЛАВА X

     Когда теплые лучи солнца начинают прорываться  сквозь  пелену  зимних
облаков  и  на  деревьях  показываются  первые  побеги,  а  в  сырых полях
пробиваются наружу зеленые росточки,  в людских сердцах просыпается обычно
надежда.  Но  весна  тысяча  шестьсот  пятьдесят  пятого  года не принесла
обычного утешения удрученному войной народу Речи Посполитой. Вся восточная
ее  граница,  от  севера  и  до  Дикого Поля(*) на юге,  как бы опоясалась
огненной лентой,  и весенние ливни  не  могли  погасить  пожар,  напротив,
огненная лента разливалась все шире и захватывала все больше земель. Кроме
того,  грозные знамения появлялись на небе, предвещая еще горшие бедствия.
Из  облаков,  проносившихся  в  небе,  то  и дело вырастали словно высокие
башни,  словно крепостные валы,  которые затем рушились с  грохотом.  Гром
гремел  раскатом,  когда  земля  еще  была  покрыта снегом,  сосновые леса
желтели,  а ветви на деревьях скручивались,  принимая странный,  уродливый
вид; звери и птицы погибали от неведомой болезни. Наконец и на солнце были
замечены небывалые пятна в виде руки,  держащей яблоко, пронзенного сердца
и креста.  Умы волновались все больше,  и монахи терялись в догадках,  что
могут предвещать эти знамения. Странная тревога охватила все сердца.
     Предсказывали новые войны,  и  вдруг бог весть откуда возник зловещий
слух и,  переходя из  уст  в  уста,  разнесся по  городам и  весям,  будто
близится нашествие шведов.  Казалось,  ничто не  подтверждало этого слуха,
ибо перемирие,  заключенное с Швецией, сохраняло силу еще шесть лет, и все
же  об  опасности войны говорили даже на сейме,  который король Ян Казимир
созвал девятнадцатого мая в Варшаве.
     Все больше тревожных взоров обращалось к  Великой Польше,  на которую
буря могла обрушиться в  первую голову.  Лещинский,  воевода ленчицкий,  и
Нарушевич,  польный писарь литовский,  направились с посольством в Швецию;
однако их отъезд не успокоил людей, а еще больше взбудоражил.
     «Это посольство пахнет войной», — писал Януш Радзивилл.
     — Если бы шведы не грозили нашествием, зачем было бы отправлять к ним
посольство?  —  говорили другие.  —  Ведь  совсем  недавно  из  Стокгольма
вернулся посол Каназиль; да, видно, ничего не сумел он сделать, коли вслед
за ним сразу же послали столь важных сенаторов.
     Люди рассудительные все еще не верили в возможность войны.
     Речь Посполитая  —  твердили они — не дала шведам никакого повода для
войны,  и перемирие все еще сохраняет силу.  Как  можно  попрать  присягу,
нарушить  самые священные договоры и по-разбойничьи напасть на соседа,  не
подозревающего об опасности?  К тому же Швеция еще помнит раны, нанесенные
ей польской саблей под Кирхгольмом, Пуцком и Тшцяной(*)! Во всей Европе не
нашел Густав Адольф достойного противника,  а пан Конецпольский смирял его
несколько раз. Не станут шведы ставить на карту великую славу, завоеванную
ими,  и вступать в войну с противником,  которого  они  никогда  не  могли
одолеть на поле брани. Это верно, что Речь Посполитая истощена и ослаблена
войною,  однако одной только Пруссии и Великой Польши, которая в последних
войнах  совсем  не  пострадала,  достаточно,  чтобы  прогнать за море этот
голодный народ и оттеснить его к бесплодным скалам. Не бывать войне!
     Люди  неспокойные возражали на  это,  что  еще  до  варшавского сейма
сеймик в Гродно держал,  по уговору короля,  совет о защите великопольских
рубежей и  составил роспись податей и  войск,  чего он  не стал бы делать,
когда бы опасность не была близка.
     Так надежда сменялась опасением и тяжелая неуверенность угнетала ду