рыцарь — загляденье.
     — Девушки из Пацунелей говорили,  будто ротмистр,  что живет у них, у
старого Пакоша, тоже красавец.
     — Не видала я его,  но куда ему до пана Кмицица!  Такого,  верно,  на
всем свете не сыщешь.
     — Padlas!  —  крикнул  внезапно жмудин,  у которого снова разладились
жернова.
     — Эй,  косматый,  шел бы  ты отсюда со своею бранью!  Помолчи,  а  то
ничего не  слышно!  Да,  да!  Лучше пана Кмицица на  всем свете не сыщешь!
Пожалуй, и в Кейданах нету такого!
     — Смотри, еще во сне приснится!
     — Да хоть бы приснился...
     Такой разговор шел у  шляхтянок в  людской.  Тем временем в  столовом
покое поспешно накрывали на стол,  а в зале панна Александра осталась одна
с Кмицицем, потому что тетушка ушла готовить ужин.
     Пан  Анджей глаз  не  сводил с  Оленьки,  и  они  все  больше у  него
разгорались.
     — Есть люди,  которым богатство всего дороже,  — сказал он наконец, —
другие на войне за добычей охотятся,  иные лошадей любят,  а я, моя панна,
тебя вот не променял бы ни на какие сокровища.  Ей-ей, чем больше гляжу на
тебя,  тем больше охота берет жениться,  право же,  хоть завтра под венец!
Брови-то, верно, жженой пробкой чернишь?
     — Слыхала я, есть такие ветреницы, только я не из их числа.
     — А глазки-то лазоревые! Слов у меня от смущения не хватает.
     — Не очень-то ты смутился, пан, коли так ко мне приступаешь, даже мне
удивительно.
     — Это тоже наш смоленский обычай:  на бабу и в огонь смело идти.  Ты,
моя королева, к этому привыкай, так всегда будет.
     — Ты, пан Анджей, от этого отвыкай, так не должно быть.
     — Может,  я тебя и послушаюсь,  чтоб мне головы не сносить!  Хочешь —
верь,  моя  панна,  хочешь —  не  верь,  а  я  бы  тебе под  ноженьки небо
подостлал!  Я  для тебя,  моя королева,  и другим обычаям готов научиться.
Знаю  ведь,  простой солдат я,  больше в  ратном стане  доводилось бывать,
нежели в панских покоях.
     — Одно другому не мешает,  мой дедушка тоже был солдатом, а за добрые
намерения спасибо тебе!  — ответила Оленька и так сладко поглядела на пана
Анджея, что сердце у него растаяло тотчас, как воск.
     — Ты, моя панна, на веревочке будешь меня водить!
     — Что-то непохож ты на тех,  кого на веревочке водят! Хуже нет, чем с
такими строптивцами.
     Кмициц в улыбке открыл белые, точно волчьи, зубы.
     — Как!  —  воскликнул он. — Неужто мало розог обломали в школе об мою
спину святые отцы,  чтобы выбить из меня эту строптивость и вбить в голову
всякие честные правила?
     — А какие же вбили лучше всего?
     — Коли любишь, падай в ноги — вот так!
     При этих словах пан Кмициц уже был на  коленях,  а  панна Александра,
пряча ноги под стулец, кричала:
     — Ради бога!  Этого тебе в  школе в  голову не вбивали!  Ах,  оставь,
оставь, не то я рассержусь... да и тетка сейчас войдет!
     Не вставая с колен, он поднял голову и заглядывал ей в глаза.
     — Да пусть целая хоругвь теток придет,  я не откажусь,  что охота мне
любить тебя!
     — Вставай же, пан Анджей!
     — Встаю.
     — Садись, пан Анджей!
     — Сижу!
     — Злодей ты, Иудушка!
     — Вот и неправда, я когда целую, так от всей души! Хочешь, докажу?
     — И думать не смей!
     Однако  панна  Александра смеялась,  а  он  весь  сиял  от  радости и
молодости.  Ноздри у него раздувались,  как у молодого жеребца благородных
кровей.
     — Ай-ай!  —  говорил он.  —  Что за глазки,  что за личико!  Спасите,
святые угодники, а то не усижу!
     — Нечего угодников звать.  Четыре года  сидел,  покуда сюда собрался,
так сиди и теперь!
     — Ба!  Да я ведь знал только портрет.  Я этого живописца велю в смоле
вымазать да в  перьях вывалять и в Упите кнутом прогнать по рынку.  Я тебе
все скажу, как на духу: хочешь, прости, нет — так голову руби! Думал это я
себе,  глядя на  портретец:  красивая девка,  ничего не  скажешь,  да ведь
красивых девок хоть пруд пруди — успею! Покойный отец все торопил ехать, а
я ему одно твердил:  успею, не уйдет женитьба, девушки на войну не ходят и
не погибают!  Бог свидетель,  не противился я отцовской воле, только хотел
сперва повоевать,  все испытать на собственной шкуре.  Теперь только вижу,
глуп был, ведь на войну и женатым мог бы пойти, а тут бы меня утеха ждала.
Слава богу,  что насмерть меня не зарубили.  Позволь же,  моя панна, ручки
тебе поцеловать.
     — Нет уж, не позволю.
     — А я и спрашивать не стану. У нас, оршанских, так говорят: «Проси, а
не дают — сам бери!»
     Тут пан Анджей схватил ручки девуш