ду,  само имя  мое  будет тебе
защитой.
     Панна   Александра  вскочила  со   стула   и   в   изумлении  слушала
Володыёвского, а он между тем продолжал:
     — Я бедный солдат, но я шляхтич, человек достойный, и, клянусь богом,
ни единого пятна нет ни на моем щите,  ни на совести.  Может, тем только я
согрешил,  что поторопился; но и это ты должна понять: отчизна меня зовет,
которой я  не изменю даже ради тебя...  Может,  обрадуешь ты меня?  Может,
обрадуешь? Может, скажешь мне доброе слово?
     — Пан полковник,  ты  требуешь от  меня невозможного!..  Ради Христа!
Немыслимое это дело! — в страхе ответила Оленька.
     — Все в твоей воле...
     — Потому  я  и  отвечаю тебе  решительно:  нет!  —  Панна  Александра
нахмурила брови.  —  Пан полковник,  не стану отпираться,  я в долгу перед
тобою. Проси чего хочешь, я все готова отдать тебе, но не руку.
     Володыёвский встал.
     — Ты меня не хочешь?
     — Я не могу!
     — И это твое последнее слово?
     — Последнее и бесповоротное.
     — А может,  тебе только то не по нраву, что я так поторопился? Дай же
мне надежду!
     — Не могу, не могу!..
     — Нет мне тут счастья,  и  нигде его не  было!  Милостивая панна,  не
предлагай же мне платы за услугу,  не за тем я к тебе приехал,  а что руки
твоей просил,  так не в отплату.  Да если бы ты ответила мне,  что отдаешь
мне руку по долгу,  не по доброй воле, я бы отказался. Нет воли, нет доли.
Пренебрегла ты мною,  смотри же,  чтобы не случился тебе кто-нибудь похуже
меня.  Ухожу я из этого дома, как пришел, но только никогда уж больше сюда
не  ворочусь.  Ни  во  что меня тут не  ставят.  Такая уж  моя доля.  Будь
счастлива,  хоть с  тем же  Кмицицем,  потому ты,  может,  за  то  на меня
гневаешься,  что я  с саблей стал между вами.  Коли он тебе люб,  так ты и
впрямь не про меня.
     Оленька сжала руками виски.
     — Боже, боже, боже! — повторила она несколько раз.
     Но и муки ее не смягчили Володыёвского,  —  отвесив поклон,  он вышел
сердитый и злой, тотчас сел на коня и уехал.
     — Ноги моей больше тут не будет! — громко сказал он.
     Стремянный Сыруц,  следовавший за своим господином, тотчас подъехал к
нему.
     — Что ты сказал, пан полковник!
     — Дурень! — ответил Володыёвский.
     — Это ты, пан полковник, сказал мне, как мы сюда ехали.
     Воцарилось молчание.
     — Черной неблагодарностью меня тут накормили,  — снова забормотал пан
Михал.  —  Презрением ответили на  любовь!  Видно,  до  гроба ходить мне в
кавалерах.  Так уж на роду написано!  Черт бы ее взял,  долю такую! Что ни
сунусь,  то отказ!..  Нет правды на этом свете!  И  чем я ей не угодил?  —
Нахмурил тут Володыёвский брови,  пораскинул умом и  вдруг хлопнул себя по
ляжке.  —  Знаю! — воскликнул он. — Это она все еще того любит! В этом все
дело!
     Но при мысли об этом лицо его не прояснилось.
     «Тем хуже для меня,  —  подумал он через минуту.  — Уж коли она после
всего,  что сталось,  все еще его любит,  так и не перестанет любить.  Все
самое худое,  что он мог сделать,  он уже сделал. Пойдет воевать, добьется
славы,  и  люди забудут про худые его дела.  И не пристало мне мешать ему,
скорее помочь надо,  ведь это на благо отчизны. Вот оно дело какое! Солдат
он добрый...  Однако же,  чем он ее так прельстил? Кто его знает? Иной дар
такой имеет, что стоит ему только взглянуть на девушку, и та готова за ним
в огонь и воду.  Кабы знать, как это делается, или талисман добыть, может,
и  мне удалось бы.  По  заслугам девушки нас не жалуют.  Верно говорил пан
Заглоба,  что лиса и баба самые изменчивые творения на свете. А уж так мне
жаль,  что все пропало!  Очень она хороша,  да и,  говорят, добродетельна.
Горда,  видно,  как сатана...  Как знать,  пойдет ли  она за него,  хоть и
любит, — очень он обманул ее и оскорбил. Ведь мог все по-хорошему сделать,
а   предпочел  своевольничать...   Она  и   от  замужества  готова  совсем
отказаться, и от детей... Мне тяжело, а ей, бедняжке, еще тяжелей!..»
     Тут  Володыёвский  стал  сокрушаться  о  судьбе  Оленьки,  и  головой
покачал, и губами причмокнул.
     — Пусть уж ей бог будет покровителем! — сказал он наконец. — Я на нее
не в обиде!  Для меня это не первый отказ, а для нее первая мука. Бедняжка
чуть жива от горя,  а я ей еще глаза колол этим Кмицицем,  вовсе уж напоил
желчью. Нехорошо получилось, надо как-то исправить ошибку. Побей меня бог,
недостойно я поступил.  Напишу-ка я ей письмецо, попрошу прощения, а там и
помогу, чем можно будет.
     Дальнейшие   размышления  Володыёвского  прервал   стремянный  Сыруц,
который снова поравнялся с ним и сказал:
     — Пан полковник, а ведь там на горе пан Харламп с кем-то едет.
     — Где?
     — А вон там!
     — И  впрямь двое едут;  но ведь пан Харламп остался при князе воеводе
виленском. Да и как ты мог издали признать его?
     — А по буланой. Ее все войско знает.
     — Клянусь богом, буланую видно. Но, может это не та.
     — Да я и побежку ее узнаю. Это наверняка пан Харламп.
     Они оба наддали ходу; всадники, ехавшие навстречу им, тоже пришпорили
коней,  и  вскоре Володыёвский увидел,  что к  нему и  в самом деле скачет
Харламп.
     Это был поручик панцирной хоругви литовского войска,  давний знакомый
Володыёвского,  испытанный старый солдат. Когда-то они с мале