то до небес
превозносить,  а просто ставить выше других.  Очень я рад, что не совсем я
тебе чужой человек,  теперь ты  не  подумаешь,  что  какой-то  незнакомец,
человек темный  свалился к  тебе  с  последним дождем  с  облаков.  Всегда
приятней знать,  с кем имеешь дело.  Много всякого народу бродит по свету,
выдают они себя за родовитых шляхтичей,  приукрашивают себя добродетелями,
а сами-то бог весть кто такие, может, и не шляхтичи вовсе.
     Володыёвский умышленно  завел  об  этом  разговор,  чтобы  рассказать
Оленьке о себе, но она тотчас ему возразила:
     — Тебя, пан полковник, никто в этом не заподозрит, ведь у нас в Литве
есть шляхтичи с такой фамилией.
     — Да,  но  те по прозванию Озории,  а  я  Корчак-Володыёвский;  мы из
Венгрии,  свой род ведем от  некоего придворного Аттилы;  этот придворный,
когда  его  преследовали  враги,  дал  обет  пресвятой  деве  отречься  от
язычества и принять католическую веру, если только она сохранит ему жизнь.
Свой обет он сдержал,  когда благополучно переправился через три реки,  те
самые, которые теперь у нас в гербе.
     — Так ты, пан полковник, родом не из наших мест?
     — Нет,  милостивая панна.  Я сам с  Украины;  у  меня  и  сейчас  там
деревенька,  да  ее  враги захватили;  но я с молодых лет служу в войске и
больше думаю не о своем богатстве,  а об том уроне,  который наша  отчизна
терпит   от  иноземцев.  Смолоду  служил  я  у  воеводы  русского,  нашего
незабвенного князя Иеремии,  с которым побывал  во  всех  походах.  И  под
Махновкой был, и под Константиновом(*), голодал вместе со всеми в Збараже,
а после битвы под Берестечком сам король,  повелитель наш, обнял меня. Бог
свидетель,  не  приехал я сюда похваляться,  хочу только,  чтобы ты знала,
милостивая панна,  что я не какой-нибудь пустобрех,  который только глотку
дерет,  а  крови  своей  жалеет,  что  всю  жизнь я верой и правдой служил
отчизне,  ну и славу снискал,  и чести своей ничем  не  замарал.  Истинную
правду говорю! И достойные люди могут мои слова подтвердить!
     — Кабы все были такими, как ты, пан полковник! — вздохнула Оленька.
     — Ты,  милостивая панна,  верно,  думаешь,  о том насильнике, который
осмелился поднять на тебя святотатственную руку?
     Панна Александра опустила глаза в землю и не ответила ни слова.
     — Он получил по заслугам,  —  продолжал Володыёвский. — Мне говорили,
что он выживет, так что все едино не уйдет от кары. Все достойные люди его
осуждают,  даже уж слишком,  толкуют,  будто он с врагами связался,  чтобы
получить от них подмогу,  а это неправда:  казаков, с которыми он напал на
Водокты, он вовсе не у врагов взял, а на большой дороге.
     — Пан полковник, откуда ты это знаешь? — с живостью спросила Оленька,
поднимая на Володыёвского свои лазоревые глаза.
     — Да  от его же людей.  Странный он человек!  Когда перед поединком я
назвал его  изменником,  он  не  стал этого отрицать,  хоть обвинил я  его
несправедливо. Гордость у него, видно, дьявольская.
     — И ты, пан полковник, всюду говоришь, что он не изменник?
     — Покуда  нет,  потому что  сам  не  знал,  а  теперь буду  говорить.
Нехорошо даже о самом лютом враге говорить такие облыжные слова.
     Глаза  панны Александры еще  раз  остановились на  маленьком рыцаре с
дружеским расположением и благодарностью.
     — Ты, пан полковник, на редкость достойный человек, на редкость...
     От удовольствия Володыёвский стал усиленно топорщить усики.
     «Смелей, Михалек! Смелей, Михалек!» — подумал он про себя.
     А вслух сказал:
     — Я  тебе больше скажу,  милостивая панна!  Не одобряю я средств пана
Кмицица,  но  не удивительно мне,  что он так тебя добивался:  сама Венера
годится тебе разве что в служанки. С отчаяния решился он на дурное дело и,
пожалуй, в другой раз решится, пусть только представится случай. Как же ты
при  неописанной такой красоте останешься одна,  без  опеки?  Много всяких
Кмицицев на свете,  многие страстью к  тебе воспылают,  и многие опасности
будут грозить твоей невинности.  По милости божией я избавил тебя от беды,
но  меня зовут уже трубы Марса.  Кто же  будет стеречь тебя?..  Милостивая
панна,  говорят,  будто солдаты ветрены,  но это неправда.  Ведь сердце не
камень,  вот  и  у  меня  не  могло  оно  остаться равнодушным к  стольким
неизъяснимым  прелестям...  —  Тут  Володыёвский упал  перед  Оленькой  на
колени.  —  Милостивая панна,  —  продолжал  он,  стоя  на  коленях,  —  я
унаследовал после твоего дедушки хоругвь,  позволь же  мне  унаследовать и
внучку.  Доверь мне  опеку  над  собою,  позволь вкусить сладость взаимной
любви,  возьми  в  постоянные покровители,  и  ты  будешь жить  в  мире  и
безопасности,  ибо,  если я  и  на  войну у