тоятельство,
которое не  нравилось ему.  Если он  так  вот сразу после спасения девушки
поедет делать ей  предложение,  думал  рыцарь,  не  будет ли  он  похож на
назойливого кредитора,  который хочет,  чтобы ему  поскорее вернули долг с
лихвой?
     «А  может,  это  не  по-рыцарски?  Да,  но  за  что  же  и  требовать
благодарности,  как не  за  услугу?  А  если эта поспешность не  по  вкусу
придется  девушке,  если  она  поморщится,  так  ведь  можно  сказать  ей:
«Милостивая панна,  да я  бы год целый ездил к тебе,  увивался да в глазки
заглядывал, но ведь я солдат, а трубы гремят, зовут на войну!»
     — Так решено: поеду! — сказал Володыёвский.
     Однако через  минуту ему  пришла в  голову новая мысль.  А  если  она
ответит ему:  «Так иди же на войну,  честной солдат, а кончится война, год
будешь ко  мне  ездить и  в  глазки мне  заглядывать,  потому что человеку
незнакомому я душой и плотью так вдруг не предамся».
     Тогда все пропало.
     Что  пропало,  это  Володыёвский понимал прекрасно:  не  говоря уж  о
девушке,  которую за  это время мог взять другой,  он  сам не был уверен в
собственном постоянстве.  Совесть говорила ему,  что  в  нем  самом любовь
вспыхивала вдруг, как солома, но и гасла, как солома.
     Тогда все пропало!  Скитайся по-прежнему,  бродяга-солдат, из стана в
стан,  с битвы на битву,  без крова, без родной души. А после войны ищи по
свету пристани, не ведая, где, кроме арсенала, голову приклонить!
     Володыёвский решительно не знал, что предпринять.
     Тесно как-то  и  душно стало ему  в  пацунельской усадебке,  взял  он
шапку,  чтобы выйти на улицу и  погреться немного на майском солнышке.  На
пороге он наткнулся на одного из людей Кмицица,  которого отдали в  неволю
старому Пакошу. Казак грелся на солнце и бренчал на бандуре.
     — Что ты здесь делаешь? — спросил у него Володыёвский.
     — Играю, пан, — ответил казак, поднимая изможденное лицо.
     — Откуда ты родом?  —  продолжал спрашивать пан Михал, довольный, что
оборвались на минуту его мысли.
     — Издалека, пан, из Звягеля.
     — Почему же ты не бежал,  как другие твои товарищи?  О, все вы такие!
Сохранила вам шляхта в Любиче жизнь,  чтобы иметь пашенных мужиков,  да не
успела снять с вас веревки, как вы тотчас поубегали.
     — Я не убегу. Околею здесь, как пес.
     — Так тебе здесь понравилось?
     — Кому лучше в поле,  тот бежит,  а мне здесь лучше. У меня нога была
прострелена,  а  тут мне ее  шляхтянка перевязала,  дочка старика,  да еще
добрым словом приветила.  Отродясь я  такой красавицы не видывал...  Зачем
мне уходить?
     — Которая же это так тебе угодила?
     — Марыся.
     — И ты останешься?
     — Околею, так вынесут, а нет, так останусь.
     — Неужто думаешь у Пакоша дочку выслужить?
     — Не знаю, пан.
     — Да он такому голяку скорей смерть посулит, чем дочку.
     — У меня в лесу червонцы зарыты: две пригоршни.
     — С разбоя?
     — С разбоя.
     — Да будь хоть целый гарнец, все едино ты мужик, а Пакош шляхтич.
     — Я из путных бояр(*).
     — Коль из путных бояр,  так еще хуже, чем мужик, потому изменник. Как
же ты мог врагу служить?
     — А я и не служил.
     — Где же Кмициц набрал вас?
     — На большой дороге.  Я у польного гетмана служил,  но потом  хоругвь
разбежалась,  есть стало нечего. Домой мне незачем было ворочаться, дом-то
мой спалили. Пошли наши промышлять на большую дорогу, ну и я с ними пошел.
     Володыёвский очень этому удивился,  он  до сих пор думал,  что Кмициц
похитил Оленьку, взяв людей у врага.
     — Так пан Кмициц взял вас не у Трубецкого(*)?
     — Больше всего было тех,  что у Трубецкого и Хованского служили, да и
они на большую дорогу бежали.
     — Почему же вы пошли за паном Кмицицем?
     — Он  славный атаман.  Нам  говорили,  что коли он  кликнет,  так все
едино,  что  талеров насыплет в  кошель.  Потому мы  и  пошли.  Да  вот не
поталанило нам!
     Володыёвский только головой покачал,  поразмыслив о том, что уж очень
очернили этого Кмицица;  затем он  поглядел на  изможденное лицо боярского
сына и снова покачал головой.
     — Так ты ее любишь?
     — Люблю, пан!
     Володыёвский  направился  на  улицу,   подумав  про  себя:  «Вот  это
решительный человек!  Он долго не раздумывал:  полюбил и  остается.  Такие
люди лучше всех...  Коли он и впрямь из путных бояр,  так это то же, что и
застянковая шляхта.  Отроет свои червонцы, и старый Пакош, пожалуй, отдаст
за него свою Марысю. Отчего ж не отдать? Он не крутил, не вертел, а уперся
на своем — и баста! Дай-ка и я упрусь!
     Раздумывая  так,   Володыёвский  шел  по  улице  на  солнышке,  порой
останавливался и то потуплял взор в землю,  то к небу его поднимал;  потом
снова продолжал свой  путь,  пока  не  увидел вдруг летевшее в  небе стадо
диких уток.
     Тогда он стал гадать по ним: ехать, не ехать?.. Выпало: ехать.
     — Кончено! Еду!
     С  этими словами он  повернул домой;  однако по дороге заглянул еще в
конюшню, на пороге которой двое его стремянных играли в кости.
     — Сыруц, — спросил Володыёвский, — заплетена ль грива у Серого?
     — Заплетена, пан полковник.
     Володыёвский зашел в конюшню.  Серый заржал у яслей; рыцарь подошел к
нему, похлопал по крупу, затем стал считать косицы в гриве.
     — Ехать, не ехать, ехать...
     Снова выпало ехать.
     — Седлать