осланные из дома и  с крыши,  у самых стен не
могли нанести шляхте урона.  Однако положение осаждающих было  тяжелым.  О
штурме дома  через  окна  не  могло  быть  и  речи,  там  их  встретили бы
выстрелами в упор, поэтому Володыёвский приказал рубить дверь.
     Но  и  это  оказалось делом нелегким,  так как не  дверь это была,  а
настоящие кованые ворота,  сбитые из дубовых крестовин огромными гвоздями,
насаженными так  плотно,  что  топоры  щербились  об  могучие  шляпки,  не
доставая до дерева. Силачи то и дело пробовали высадить дверь плечом — все
было тщетно!  Изнутри она была заложена железными засовами и,  кроме того,
приперта кольями.  И  все  же  Бутрымы  яростно продолжали рубить.  Двери,
ведшие в кухню и сокровищницу, штурмовали Домашевичи и Гостевичи.
     Целый  час  тщетно  садили  люди  топорами,  —  пришлось их  сменить.
Некоторые крестовины выпали;  но  на  их  месте показались дула  мушкетов.
Снова  грянули  выстрелы.  Двое  Бутрымов рухнули наземь  с  простреленной
грудью.  Но остальные не пришли в замешательство, напротив, стали рубить с
еще большей яростью.
     По   приказу   Володыёвского  проломы  заткнули  свернутыми  в   узлы
кафтанами.  В ту же минуту со стороны дороги долетел новый крик,  — это на
помощь братьям прибыли Стакьяны,  а  вслед  за  ними  вооруженные люди  из
Водоктов.
     Прибытие новой подмоги,  видно,  испугало осажденных,  потому что  за
дверью чей-то громкий голос крикнул:
     — Стой там!  Не руби! Послушай!.. Стой же, черт бы тебя побрал! Давай
поговорим.
     Володыёвский велел прервать работу.
     — Кто говорит? — спросил он.
     — Хорунжий оршанский Кмициц! — прозвучал ответ. — С кем я говорю?
     — Полковник Михал Ежи Володыёвский.
     — Здорово! — раздался голос из-за двери.
     — Не время здороваться. Что угодно?
     — Это мне надо тебя спросить:  что тебе угодно?  Ты меня не знаешь, я
тебя тоже... так за что же ты на меня напал?
     — Изменник!  —  крикнул Володыёвский. — Со мной лауданцы, они с войны
воротились,  это у  них с  тобой счеты и за разбой,  и за невинно пролитую
кровь,  и  за  девушку,  которую ты увез!  Знаешь ли ты,  что такое raptus
puellae?* Ты за это поплатишься головой!
     _______________
          * Похищение девушки (лат.).

     На минуту воцарилось молчание.
     — Не назвал бы ты меня еще раз изменником,  — снова заговорил Кмициц,
— когда бы нас не разделяла дверь.
     — Так отвори ее... я тебе не возбраняю!
     — Сперва еще не  один лауданский пес ногами накроется.  Вы меня живым
не возьмете.
     — Так издохнешь, и вытащим за голову! Нам все едино!
     — Ты вот послушай,  что я  тебе скажу,  и заруби себе это на лбу.  Не
оставите вы нас в покое,  так есть у меня тут бочонок пороху, и фитилек уж
тлеет:  взорву дом,  всех,  кто только тут есть,  и себя заодно... Клянусь
тебе в этом! Можете теперь меня брать!
     На  этот раз  молчание было еще  дольше.  Володыёвский не  знал,  что
ответить.  Шляхта в ужасе стала переглядываться.  В словах Кмицица звучала
такая дикая сила,  что все поверили его угрозе.  От  одной искры все труды
могли пойти прахом, и панна Биллевич могла быть потеряна навеки.
     — Господи!  —  пробормотал кто-то из Бутрымов.  —  Да он безумец!  Он
может это сделать.
     Внезапно Володыёвского осенила счастливая, как ему показалось, мысль.
     — Есть другое средство! — крикнул он. — Выходи, изменник, рубиться со
мной на саблях! Уложишь меня, уедешь отсюда, и никто не станет чинить тебе
препятствий.
     Некоторое время ответа не было. Сердца лауданцев тревожно бились.
     — На саблях? — спросил Кмициц. — Да может ли это быть!
     — Не спразднуешь труса, так будет!
     — Слово рыцаря, что уеду тогда без помехи?
     — Слово рыцаря!
     — Не бывать этому! — раздались голоса в толпе Бутрымов.
     — Эй,  тише там,  чтоб вас черт побрал!  — крикнул Володыёвский. — Не
хотите, так пусть вас и себя взорвет порохом.
     Бутрымы умолкли, через минуту один из них сказал:
     — Быть по-твоему, пан полковник!..
     — А как там сермяжнички? — с насмешкой спросил Кмициц. — Соглашаются?
     — Хочешь, так на мечах поклянутся.
     — Пусть клянутся!
     — Сюда,  сюда,  ко мне!  — крикнул Володыёвский шляхтичам, стоявшим у
стен вокруг всего дома.
     Через минуту все  собрались у  главного входа,  и  весть о  том,  что
Кмициц хочет взорвать себя порохом,  тотчас разнеслась в  толпе.  От ужаса
все оцепенели; тем временем Володыёвский повысил голос и сказал в гробовой
тишине:
     — Всех,  кто здесь присутствует,  беру в свидетели, что я вызвал пана
Кмицица,  хорунжего оршанского,  на поединок и дал ему клятву, что коли он
меня  уложит,  то  уедет  отсюда  без  помехи и никто ему не станет чинить
препятствий,  в чем и поклянитесь все ему на рукоятях  мечей  именем  бога
всевышнего и святого креста...
     — Погодите!  —  крикнул Кмициц.  —  Уеду без помехи со всеми людьми и
панну с собой возьму.
     — Панна здесь останется,