рука  была предметом забот всех лауданцев,  ибо  они
видели ее за работой под Шкловом и Шепелевичами и единодушно считали,  что
лучшей не сыскать во всей Литве. Все застянки окружили молодого полковника
небывалым почетом.  Гаштовты,  Домашевичи, Гостевичи, Стакьяны, а с ними и
вся прочая шляхта постоянно посылали в Пацунели рыбу,  грибы и дичь,  сено
для  лошадей и  смолу для повозок,  чтобы рыцарь и  его люди ни  в  чем не
терпели нужды.  Всякий  раз,  когда  пану  Володыёвскому становилось хуже,
шляхтичи вперегонки скакали  в  Поневеж  за  цирюльником,  —  словом,  все
старались превзойти друг друга в услужливости.
     Вольготное это было житье,  и  пан Володыёвский и не думал уезжать из
Пацунелей,  хоть в  Кейданах и  поудобней было бы,  да и знаменитый лекарь
являлся бы по первому зову.  А  уж старый Гаштовт так возвысился в  глазах
всех лауданцев, когда оказал гостеприимство молодому полковнику, что готов
был  расшибиться в  лепешку,  только  бы  угодить  столь  именитому гостю,
которого и сам Радзивилл почел бы за честь принять в своем доме.
     После разгрома и изгнания Кмицица шляхта, которой очень полюбился пан
Володыёвский, надумала женить его на панне Александре. «Что это нам искать
ей мужа по свету! — толковали старики, собравшись для того, чтобы обсудить
это дело.  —  Тот изменник так себя замарал недостойными делами, что, коли
он и  жив,  его надо отдать заплечному мастеру,  а  раз так,  то и девушка
должна выбросить его  из  сердца вон;  это  и  в  завещании особо оговорил
подкоморий.  Пусть выходит за  пана Володыёвского.  Как опекуны,  мы можем
дать на  то  свое согласие,  вот и  получит она достойного супруга,  а  мы
доброго соседа и предводителя».
     Приняв  единодушно это  решение,  старики отправились сперва  к  пану
Володыёвскому,  который,  не  долго думая,  дал свое согласие,  а  потом к
«паненке»,  которая,  ни минуты не думая, решительно этому воспротивилась.
«Любичем,  — сказала она, — один только покойник имел право распорядиться,
и отнять поместье у пана Кмицица можно только тогда,  когда его присудят к
смертной казни; что ж до замужества, то я и слушать об этом не хочу. Так я
измучилась,  что о  замужестве не могу и  помыслить.  Того я  выбросила из
головы,  а этого,  будь он хоть самый достойный жених, и не привозите, все
равно я к нему не выйду».
     Что  было  сказать  на   такой  решительный  отказ,   —   отправилась
разогорченная шляхта восвояси; пан Володыёвский особенно не огорчился, ну,
а молодые дочки Гаштовта,  Терка,  Марыська и Зоня,  и подавно. Рослые это
были  и  румяные  девушки с  льняными косами,  с  глазами как  незабудки и
широкими спинами.  Пацунельки все  слыли красавицами:  когда стайкой шли в
костел,  ну прямо тебе цветы на лугу!  А эти три были самыми красивыми;  к
тому же  старый Гаштовт не  жалел денег и  на  ученье.  Органист из Митрун
научил их читать,  петь божественные песни,  а старшую,  Терку, и на лютне
играть.  Девушки  они  были  добросердечные  и  нежно  заботились  о  пане
Володыёвском,  стараясь превзойти друг  дружку  в  чуткости и  усердии.  О
Марыське говорили, что она влюблена в молодого рыцаря; это была правда, да
только наполовину,  потому что  не  одна Марыська,  а  все три сестры были
влюблены в него по уши.  Они ему тоже очень нравились, особенно Марыська и
Зоня, Терка, та уж больно жаловалась на мужскую неверность.
     Не раз,  бывало, в длинные зимние вечера, когда старый Гаштовт, выпив
горячего  медку,  отправлялся  на  боковую,  девушки  усаживались с  паном
Володыёвским у  очага:  недоверчивая Терка прядет,  бывало,  пряжу,  милая
Марыся перья щиплет, а Зоня наматывает на мотовило пряжу с веретен. Только
когда  пан  Володыёвский  начнет  рассказывать о  походах,  в  которых  он
побывал,  о  диковинах,  которых  он  навидался  при  различных магнатских
дворах,  работа остановится,  девушки глаз с него не сводят и то одна,  то
другая вскрикивают в изумлении:  «Ах,  милочки мои, я умереть готова!» — а
другая подхватывает: «Во всю ночь глаз не сомкну!»
     По  мере  того  как  пан  Володыёвский поправлялся и  начинал уже  по
временам свободно орудовать саблей,  он  становился все  веселей и  с  еще
большей охотой рассказывал всякие истории. Однажды вечером уселись они, по
обыкновению, у очага, от которого яркий свет падал на всю комнату, и сразу
стали  препираться.  Девушки требовали,  чтобы пан  Володыёвский рассказал
что-нибудь, а он просил Терку спеть ему что-нибудь под лютню.
     — Сам,  пан Михал,  спой! — говорила Терка, отталкивая лютню, которую
протягивал ей  пан  Володыёвский.  —  У  меня  работа.  Ты  видал свету и,
наверно, выучился всяким песням.
     — Как не выучиться,  выучился.  Ин,  быть по-вашему: сегодня я сперва
спою,  а потом ты,  панна Терка.  Работа не уйдет.  Небось девушка бы тебя
попросила, так ты бы спела, а кавалерам всегда отказ.
     — Так им и надо.
     — Неужели ты и меня так презираешь?
     — Ну вот еще! Пой уж, пан Михал.
     Пан Володыёвский забренчал на лютне,  состроил потешную мину и  запел
фальшивым голосом:

                      Вот в каком живу я месте,
                      Ни одной не люб невесте!..

     — Вот  уж  и  неправда!  —  прервала его Марыся,  закрасневшись,  как
вишенка.
     — Это солдатская песенка,  —  сказал пан Володыёвский.  —  Мы  ее  на
постое певали, чтоб какая-нибудь добрая душа над нами сжалилась.
     — Я бы первая сжалилась.
     — Спасибо,  панна Марыся.  Коли так,  незачем мне больше петь,  отдаю
лютню в более достойные руки.