ожелаешь,
отдам Любич,  отдам,  когда враг уйдет,  и поместья оршанские; есть у меня
казна,  добытая в  бою и зарытая в лесах,  и ее пусть берут,  только бы ты
сказала,  что будешь верна мне,  как велит тебе с того света покойный твой
дед.  Ты  спасла мне жизнь,  спаси же мою душу,  дай вознаградить людей за
обиды,  позволь к  лучшему изменить жизнь,  ибо вижу я,  что коли ты  меня
оставишь, то господь бог оставит меня, и отчаяние толкнет меня на дела еще
горшие...»
     Кто отгадает, кто сможет описать, сколько жалостных голосов зазвучало
в  душе Оленьки в защиту пана Анджея!  Если любовь как семечко в лесу,  ее
быстро уносит ветерок,  но  когда разовьется она  в  сердце,  как дерево в
лесу,  вырвать ее можно разве что с сердцем. Панна Биллевич принадлежала к
тем, кто любит беззаветно, всем своим чистым сердцем, и слезами облила она
письмо пана Анджея.  Но не могла она по первому его слову все забыть,  все
простить.  Раскаяние его было, конечно, искренним, но душа осталась дикой,
и неукротимый его нрав,  верно, не изменился после всех событий так, чтобы
можно было без страха думать о будущем.  Не слов,  а дел ждала она от пана
Анджея. Да и как могла она ответить человеку, залившему кровью всю округу,
имени которого никто по  обоим берегам Лауды не  произносил без проклятия:
«Приезжай,  за  трупы,  пожары,  кровь и  слезы людские я  отдаю тебе свою
любовь и свою руку».
     Иной ответ она дала ему:
     «Я  сказала тебе,  пан Анджей,  что не хочу тебя знать,  не хочу тебя
видеть,  и  не  изменю своему слову,  если даже сердце мое разорвется.  За
обиды,  которые ты нанес людям,  не платят ни поместьями,  ни казной,  ибо
мертвых не воскресишь.  Не богатство ты потерял, а славу. Пусть же простит
тебя шляхта,  которую ты пожег и поубивал, тогда и я прощу тебя; пусть она
тебя примет,  тогда и  я  приму тебя;  пусть она первая за тебя вступится,
тогда я внемлю ее заступничеству.  Но вовек этому не бывать,  и потому ищи
себе счастья в  другом месте,  и прежде всего моли о прощении не людей,  а
бога, ибо его милость тебе нужней...»
     Каждое слово своего письма панна  Александра  облила  слезами,  потом
запечатала его перстнем Биллевичей и сама вынесла посланцу.
     — Откуда  ты?   —  спросила  она,  окинув  взглядом  странную  фигуру
полумужика, получелядина.
     — Из лесу, панночка.
     — А где твой пан?
     — Этого мне не велено говорить...  Только он далеко  отсюда:  я  пять
дней ехал и лошадь загнал.
     — Вот тебе талер! — сказала Оленька. — А твой пан не болен?
     — Здоров, как тур.
     — Живет не в голоде? Не в бедности?
     — Он пан богатый.
     — Ступай себе с богом.
     — Земно кланяюсь.
     — Скажи пану... погоди... скажи пану, пусть бог ему будет защитой!..
     Мужик ушел —  и снова потекли дни,  недели без вестей о Кмицице; зато
вести о делах державных приходили одна другой хуже.  Войска Хованского все
шире  заливали Речь  Посполитую.  Не  считая  украинских земель,  в  самом
Великом  княжестве  были  захвачены  воеводства:   Полоцкое,   Смоленское,
Витебское,  Мстиславское, Минское и Новогрудское; только часть Виленского,
Брест-Литовское и  Трокское  воеводства и  староство Жмудское  еще  дышали
свободной грудью, но и они со дня на день ждали гостей.
     Видно,  на последнюю ступень бессилия скатилась Речь Посполитая,  ибо
не могла дать отпор тем силам,  которыми до сих пор пренебрегала и которые
всегда победоносно усмиряла.  Правда,  эти  силы  поддерживал неугасимый и
непрестанно  возрождавшийся  бунт  Хмельницкого,  эта  истинная  стоглавая
гидра;  но,  невзирая на  бунт,  невзирая на  урок,  понесенный в  прежних
войнах,  и государственные мужи и военачальники ручались,  что одно только
Великое  княжество  не  только  в  состоянии  отразить  нападение,   но  и
вторгнуться победоносно со своими хоругвями в чуждые пределы. К несчастью,
внутренние  раздоры  препятствовали этому,  лишая  возможности действовать
даже  тех  граждан,  которые готовы были пожертвовать за  отчизну жизнью и
имуществом.
     А  тем временем в  землях,  еще не занятых врагом,  укрывались тысячи
беглецов как из шляхты,  так из простолюдинов.  Города, посады и деревни в
Жмуди  были  полны  народа,  доведенного военными  неудачами до  нищеты  и
отчаяния. Местные жители не могли ни предоставить всем кров, ни прокормить
всех; люди низкого сословия мерли от голода, случалось, силой отнимали то,
в чем им отказывали, и все ширились поэтому смута, стычки и грабежи.
     Зима была необычайно суровой.  Апрель уже наступил,  а снежный покров
все еще лежал не только в лесах, но и на полях. Когда иссякли прошлогодние
запасы,  а  до  новины  еще было далеко,  стал свирепствовать голод,  брат
войны,  все шире  и  шире  распространяясь  по  стране.  Выехав  из  дому,
обыватель в поле, у дороги встречал окостенелые трупы, объеденные волками,
которые размножились чрезвычайно и целыми стаями подходили  к  деревням  и
застянхам.  Их  вой мешался с человеческими криками о помощи;  в лесах и в
полях и у самых селений по ночам пылали костры, у которых несчастные грели
перезябшие члены,  а когда кто-нибудь проезжал мимо, бежали вслед за ним и
выпрашивали денег и хлеба,  со стонами,  проклятиями и угрозами  молили  о
милосердии.  Суеверный ужас овладел умами людей.  Многие говорили, что все
эти неудачные войны и все эти небывалые бедствия связаны с именем  короля.
Толковали охотно,