жалоб была  подана на  него в  шляхетский суд,
сотня  процессов грозила ему,  и  староста Глебович послал  солдат,  чтобы
схватить преступника.
     Закон должен был покарать его.
     Но от приговоров до кары было еще далеко,  ибо  смута  росла  в  Речи
Посполитой.  Ужасная  война  надвинулась  на  страну  и  кровавой поступью
приближалась  к  Жмуди.  Могущественный  Радзивилл  биржанский  мог   один
вооруженной  рукой  восстановить  порядок;  но  он более предавался утехам
светской жизни, а еще более великим замыслам, касавшимся его дома, который
он  хотел  возвысить  над всеми прочими домами в стране,  пусть даже ценою
всеобщего блага.  Другие магнаты тоже думали больше о себе,  нежели о Речи
Посполитой.   Со   времени   казацкой   войны(*)   стало   давать  трещины
могущественное здание Речи Посполитой.
     Густо заселенная,   богатая   страна,   полная   отважных    рыцарей,
становилась  добычей  чужеземцев,  в то же время самоволие и своеволие все
выше поднимали голову и попирали закон, — они чувствовали за собой силу.
     Лучшей  и   едва  ли   не   единственной  защитой  угнетенных  против
угнетателей была собственная сабля; потому-то вся Лауда, подавая жалобы на
Кмицица в  шляхетские суды,  долго  еще  не  сходила с  коней,  готовая на
насилие ответить насилием.
     Но прошел месяц, а о Кмицице не было ни слуху ни духу. Люди вздохнули
с облегчением.  Богатая шляхта отозвала свою вооруженную челядь, посланную
для охраны Водоктов. Мелкопоместная братия тоже рвалась к себе в застянки,
чтобы  взяться за  работу,  да  и  поразвлечься на  досуге,  и  стала тоже
понемногу  разъезжаться  по  домам.   А   по  мере  того  как  остывал  ее
воинственный пыл,  все  больше разгоралась у  нее  охота искать судом свои
обиды  на   отсутствующем  пане  Кмицице,   в   трибуналах  добиваться  их
удовлетворения.  Приговоры не  могли настичь самого Кмицица;  но оставался
Любич,  прекрасное большое поместье, готовая награда за понесенные потери.
Панна  Александра усердно  подогревала у  лауданской братии  эту  охоту  к
тяжбам. Дважды приезжали к ней старики лауданцы, и она не только держала с
ними совет,  но  и  руководила ими,  удивляя всех не женским умом и  такой
рассудительностью,  которой  позавидовал  бы  не  один  стряпчий.  Старики
лауданцы хотели  тогда  силой  занять  Любич  и  отдать его  Бутрымам;  но
«паненка» решительно отсоветовала это делать.
     — Не платите насилием за насилие,  — говорила она старикам,  — ибо  и
ваше  дело  будет неправым;  пусть ваша сторона будет чиста и невинна.  Он
знатен,  у него связи, он найдет сторонников и в трибуналах, и если только
вы  подадите  к тому повод,  может нанести вам новую обиду.  Пусть же ваша
невинность будет столь очевидна,  чтобы любой суд,  даже если в нем  будут
одни  его  братья,  мог  вынести  приговор  только в вашу пользу.  Скажите
Бутрымам,  чтобы они не брали в Любиче ни утвари, ни скотины, чтобы ничего
не трогали там.  Все,  что понадобится, я дам из Митрун, там всякого добра
больше,  чем когда-нибудь было в Волмонтовичах.  А воротится  пан  Кмициц,
пусть  и его не трогают,  пока не будет приговора,  и не покушаются на его
жизнь. Помните, что искать на нем свои потери вы можете только до тех пор,
покуда он жив.
     Так говорила рассудительная панна Александра с ее трезвым умом, а они
хвалили  свою  разумницу,  невзирая на то,  что промедление могло пойти на
пользу пану Анджею и что жизнь его  она,  во  всяком  случае,  спасала.  А
может,  Оленька  и  хотела  уберечь  эту  несчастную жизнь от какой-нибудь
внезапной случайности?  Но шляхта вняла ее речам,  потому что с давних пор
привыкла   почитать  за  непреложную  истину  все,  что  исходило  из  уст
Биллевичей;  и Любич остался нетронутым,  и пан Анджей,  если  бы  вздумал
явиться, мог бы некоторое время пожить там спокойно.
     Но  он не явился.  А  через полтора месяца к  панне Александре пришел
посланец с  письмом,  человек чужой,  никому  неведомый.  Письмо  было  от
Кмицица, гласило оно следующее:
     «Сердце мое,  возлюбленная моя,  бесценная Оленька,  незабвенный друг
мой!  Всякой твари,  особливо человеку,  даже самому слабому,  свойственно
мстить за  нанесенные обиды,  и  если  кто  ему  зло  сотворит,  он  готов
выплатить ему  тем  же.  Видит  бог,  я  вырезал эту  гордую шляхту не  по
жестокосердию,  а потому, что они товарищей моих, вопреки законам божеским
и человеческим,  невзирая на молодость их и высокое происхождение, предали
такой лютой смерти, какая не постигла бы их нигде, даже у казаков и татар.
Не  стану отпираться,  гнев обуял меня нечеловеческий;  но  кого же удивит
гнев за пролитую кровь друзей?  Это души покойных Кокосинского, Раницкого,
Углика,  Рекуца, Кульвеца и Зенда, невинно убиенных в цвете сил и в зените
славы,  вложили меч в мои руки тогда, когда я — бога призываю в свидетели!
— помышлял лишь  о  мире  и  дружбе  со  всей  лауданской шляхтой и,  вняв
сладостным твоим советам,  желал изменить всю мою жизнь.  Слушая жалобы на
меня,  не  отвергай и  моей защиты и  рассуди по справедливости.  Жаль мне
теперь этих людей из застянка,  ибо пострадали, быть может, и невинные; но
солдат,  когда он  мстит за  кровь братьев,  не может отделить невинных от
виновных и  никого не  щадит.  Не  бывать бы лучше этой беде,  не пал бы я
тогда  в  твоих  глазах.  За  чужие  грехи и  вины,  за  справедливый гнев
тягчайшая постигла меня расплата,  ибо, потеряв тебя, я засыпаю в отчаянии
и пробуждаюсь в отчаянии,  и не в силах я забыть тебя и мою любовь.  Пусть
же меня,  несчастного,  трибуналы засудят, пусть сеймы утвердят приговоры,
пусть лишен я  буду  славы и  чести,  пусть земля расступится у  меня  под
ногами,  — я все перенесу, все перетерплю, только ты — Христом-богом молю!
— не выбрасывай меня из сердца вон. Я все сделаю, что только ты