Кмициц,  видно, устыдился бесчинств в Любиче, потому что, потупя взор
и понизив голос, спросил:
     — Кто тебе сказал об этой стрельбе?
     — Вся шляхта в округе об этом толкует.
     — Я им это попомню,  сермяжникам,  предателям, — нахмурился Кмициц. —
Но все ведь это под пьяную руку...  в компании...  солдаты, они ведь народ
необузданный. А девок я в дом не водил.
     — Я  знаю,   что  это  все  эти  бесстыдники,   эти  разбойники  тебя
подстрекают...
     — Не разбойники они, а мои офицеры.
     — Я этих твоих офицеров выгнала вон из моего дома!
     Оленька ожидала взрыва  негодования,  а  меж  тем,  к  величайшему ее
удивлению,  весть об  изгнании товарищей не  произвела на Кмицица никакого
впечатления, напротив, он как будто даже воспрянул духом.
     — Выгнала вон? — спросил он.
     — Да.
     — И они ушли?
     — Да.
     — Ей-же-ей,  кавалерская у  тебя удаль!  Страх как  мне это нравится,
ведь это,  знаешь,  очень опасное дело ссориться с такими людьми.  Не один
человек дорого за  это заплатил.  Но  и  они трепещут перед Кмицицем!  Вот
видишь, убрались смиренно, как овечки, вот видишь! А все почему? А потому,
что меня боятся!
     Тут пан Анджей посмотрел хвастливо на Оленьку и стал крутить свой ус;
а  ее  уж  вовсе рассердила и  эта переменчивость,  и  эта похвальба не ко
времени, поэтому она сказала решительно и гордо:
     — Пан Анджей, выбирай между мною и ими, иначе я не могу!
     Кмициц  будто  и  не  заметил той  решительности,  с  какой  говорила
Оленька, и ответил небрежно, чуть ли не весело:
     — А  зачем мне  выбирать,  коль и  ты  моя,  и  они  мои!  Ты,  панна
Александра, можешь в Водоктах делать все, что тебе вздумается, но если мои
товарищи не допустили здесь никакого своевольства и ничем тебя не обидели,
за что же мне их выгонять?  Тебе не понять,  что это значит —  служить под
одним знаменем и вместе ходить в походы. Никакое родство так не связывает,
как служба.  Знай же,  они мне тысячу раз спасали жизнь,  и я им спасал, и
сейчас,  когда они без крова и пристанища и суд их преследует, я тем более
должен дать им приют. Все они родовитые шляхтичи, один только Зенд темного
происхождения,  но такого объездчика не сыщешь во всей Речи Посполитой.  А
когда б  ты слышала,  как он подражает всяким зверям и птицам,  ты бы сама
его полюбила.
     Тут пан Анджей рассмеялся так, точно между ними отродясь не бывало ни
раздора,  ни несогласия, а она даже руки заломила, видя, как ускользает из
ее рук своевольная эта натура. Все, что толковала она ему о людской молве,
о достоинстве,  о чести, отскакивало от него, как тупая стрела от панциря.
Этот солдат с непробудившейся совестью не мог понять,  почему восстает она
против всякой несправедливости,  против всякого наглого самоуправства. Как
же пронять его, как с ним говорить?
     — Твори бог волю свою!  — сказала она наконец. — Коли ты, пан Анджей,
от  меня  отказываешься,  иди  своей  дорогой!  Господь останется покровом
сироте!
     — Я от тебя отказываюсь? — с величайшим изумлением спросил Кмициц.
     — Да,  коли не словом,  так делом, коли не ты от меня, так я от тебя.
Потому что не пойду я за человека, на чьей совести людские слезы и людская
кровь,  на кого пальцем показывают,  кого отщепенцем зовут и разбойником и
почитают предателем!
     — Каким предателем?  Не вводи ты меня в грех,  не то я такое сотворю,
что сам потом буду жалеть. Чтоб меня громом убило, провалиться мне на этом
месте,  коли я предатель,  это я-то,  что стал на защиту отчизны,  когда у
всех опустились руки!
     — Ты стал на ее защиту, пан Анджей, а поступаешь как враг, потому что
топчешь ее,  потому  что  наших  людей  истязаешь,  потому  что  попираешь
божеские и людские законы.  Нет, пусть у меня сердце разорвется, не хочу я
тебя такого, не хочу!
     — Не  говори мне об  этом,  не то я  взбешусь!  Пресвятая богородица,
спаси и  помилуй!  Да не захочешь ты добром пойти за меня,  силком возьму,
хоть бы вся голытьба из застянков,  хоть бы сами Радзивиллы,  сам король и
все черти рогами тебя обороняли, хоть бы душу дьяволу пришлось продать...
     — Не  поминай нечистого,  услышит!  —  вскричала Оленька,  протягивая
руки.
     — Чего ты от меня хочешь?
     — Будь же ты достойным человеком!
     Они оба умолкли, и в покое воцарилась тишина. Слышно было только, как
тяжело дышит пан Анджей.  Его все-таки проняло от  последних слов Оленьки,
совесть в  нем заговорила.  Он  чувствовал себя униженным.  Не  знал,  что
ответить ей,  как оправдаться. Быстрыми шагами стал ходить по комнате; она
сидела неподвижно.  Облако раздора повисло над ними,  обиды и раздражения.
Тяжело им было обоим, и долгое молчание становилось все несносней.
     — Прощай! — сказал вдруг Кмициц.
     — Поезжай,  пан Анджей, и пусть бог наставит тебя на путь истинный, —
ответила Оленька.
     — Поеду!  Горько было твое питье, горек хлеб! Желчью и оцтом меня тут
напоили!
     — А ты думаешь,  пан Анджей, что меня сладостью ты напоил? — ответи