новными?
     — В Упите? Как Соломон!
     — Вот и  слава богу!  Очень мне хочется,  чтобы все в округе почитали
тебя человеком достойным и справедливым. Так как же все было?
     Кмициц отхлебнул изрядный глоток вина и сказал со вздохом:
     — Придется сначала начать.  Вот  как  было дело:  сиволапые со  своим
бурмистром требовали ассигновок на  припас от великого гетмана или от пана
подскарбия.  «Вы охотники,  — говорили они солдатам, — и поборов чинить не
можете.  На постой мы вас пустили из милости,  а припас дадим, когда видно
будет, что нам заплатят».
     — Были они правы или нет?
     — По закону они были правы,  но у  солдат были сабли,  а,  по старому
обычаю,  у  кого  сабли,  тот  всегда больше прав.  Говорят тогда  солдаты
сиволапым:  «Вот мы  вам на  вашей же шкуре выпишем ассигновки!»  Ну тут и
поднялся содом. Бурмистр с сиволапыми загородились в улице, а мои стали их
добывать;  не  обошлось и  без  стрельбы.  Подожгли бедняги  солдатики для
устрашения парочку риг, ну и из сиволапых кое-кого успокоили...
     — Как это успокоили?
     — Да уж кто получит саблей по голове, тот спокоен, как кролик.
     — Иисусе Христе, это же убийство!
     — Потому  я  туда  и  поехал.  Солдаты тотчас ко  мне  с  жалобами на
утеснения,  — вот, мол, в какой мы крайности живем, вот, мол, как нас безо
всякой вины преследуют.  «Животы у нас пустые,  —  говорят они,  — что нам
делать?» Велел я бурмистру явиться ко мне.  Долго он думал, наконец пришел
с тремя сиволапыми и давай плакаться: «Пусть бы уж и ассигновок не давали,
а  зачем же  драться,  зачем город палить?  Пить-есть  мы  бы  дали им  за
спасибо, так ведь им сала подай, меду да лакомства, а у нас, бедных людей,
у самих этого нет. Мы на них управы будем искать, а твоей милости за своих
солдат придется перед судом ответить».
     — Бог тебя благословит,  пан Анджей, — воскликнула Оленька, — коли ты
рассудил по чести, по справедливости.
     — Коли рассудил?
     Тут  пан  Анджей скривился,  как  школяр,  который должен сознаться в
своем проступке, и стал начесывать пятерней на лоб свою чуприну.
     — Моя ты королева! Мое ты сокровище! — воскликнул он наконец жалобным
голосом. — Не гневайся ты на меня...
     — Что  же  ты  опять натворил,  пан  Анджей?  —  с  тревогой спросила
Оленька.
     — Велел дать по сто батожков бурмистру и  советникам!  —  выпалил пан
Анджей.
     Оленька ничего не ответила,  только руками в колени уперлась,  голову
опустила на грудь и погрузилась в молчание.
     — Руби голову с плеч!  — кричал Кмициц. — Только не гневайся!.. Я еще
не во всем тебе повинился...
     — Не во всем? — простонала девушка.
     — Они  ведь  потом  послали  в  Поневеж  за  подмогой.  Пришла  сотня
плохоньких солдат с офицерами. Солдат я распугал, а офицеров — не гневайся
ты,  Христа ради! — велел голыми прогнать по снегу канчуками, как когда-то
в Оршанщине сделал с паном Тумгратом...
     Панна Биллевич подняла голову,  суровые глаза ее горели гневом,  лицо
пылало.
     — Нет у тебя, пан Анджей, ни стыда, ни совести! — сказала она.
     Кмициц поглядел на нее удивленно и на минуту умолк.
     — Ты это правду говоришь,  — спросил он наконец изменившимся голосом,
— или только так, прикидываешься?
     — Правду говорю,  потому что  такой поступок достоин не  кавалера,  а
разбойника!  Правду говорю,  потому что мне дорога твоя честь,  потому что
мне стыдно,  что не успел ты приехать,  а  уже все обыватели видят в  тебе
насильника и пальцем на тебя тычут!
     — Что мне до ваших обывателей!  Десять халуп одна собака сторожит,  и
той нечего делать.
     — Но  никто из этих худородных не навлек на себя бесчестия,  никто не
опозорил своего доброго имени. Никого тут суд не будет преследовать, кроме
тебя одного, пан Анджей!
     — Э, не твоя это забота. Всяк сам себе пан в нашей Речи Посполитой, у
кого только сабля в руках и кто может собрать хоть плохонькую ватагу.  Что
они мне сделают? Кого мне тут бояться?
     — Коли ты,  пан,  никого не боишься,  так знай же,  что я боюсь гнева
божьего...  и  слез людских боюсь,  и  обид!  А  позор я ни с кем не стану
делить;  хоть я слабая женщина,  доброе имя мне,  может, дороже, чем иному
кавалеру.
     — Господи боже мой,  да не грози ты мне отказом,  ты ведь еще меня не
знаешь...
     — О, я вижу, что и мой дед тебя не знал!
     Глаза Кмицица сверкнули гневом, но и в ней закипела кровь Биллевичей.
     — Беснуйся,  пан Анджей, скрежещи зубами, — смело продолжала она, — я
тебя  не  испугаюсь,  хоть я  одна,  а  у  тебя целая хоругвь разбойников,
невинность моя мне защитой!  Ты  думаешь,  я  не  знаю,  что вы  в  Любиче
портреты перестреляли и  девушек водили в дом для распутства?  Это ты меня
не знаешь,  коли думаешь,  что я  покорно смолчу.  Я  хочу,  чтобы ты стал
достойным человеком,  и требовать этого мне не запретит никакое завещание.
Да и дед мой завещал, чтобы я стала женой только человека достойного...