а
она голосом, в котором дрожали слезы.
     — Прощай!
     — Прощай!
     Кмициц шагнул было к двери,  но вдруг повернулся, и, подбежав к панне
Александре, схватил ее за руки.
     — Господи, неужто ты хочешь, чтобы я в дороге мертвый упал с коня?
     Тут Оленька дала волю слезам;  он обнял ее и  держал,  трепещущую,  в
объятиях, повторяя сквозь стиснутые зубы:
     — Бей же меня,  кто в бога верует,  бей,  не жалей!  —  Наконец он не
выдержал:  — Не плачь, Оленька, ради Христа, не плачь! В чем я перед тобой
провинился?  Я  все сделаю,  что только ты пожелаешь.  Отошлю их прочь.  В
Уните  все  улажу,  жить  стану по-иному,  потому что  люблю тебя!..  Ради
Христа,  сердце у меня разорвется...  я все сделаю,  только не плачь...  и
люби меня хоть немножко!..
     Так он утешал ее и голубил, а она, выплакавшись, сказала ему:
     — Поезжай,  пан Анджей.  Господь примирит нас.  Я на тебя не в обиде,
только болит мое сердце...
     Луна  высоко  поднялась уже  над  белыми  полями,  когда  пан  Анджей
отправился в Любич,  а за ним тронулись шагом солдаты,  вытянувшись лентой
на  широкой дороге.  Они  ехали не  через Волмонтовичи,  а  прямиком через
болота,   скованные  морозом,  по  которым  сейчас  можно  было  безопасно
проехать.
     Вахмистр Сорока поравнялся с паном Анджеем.
     — Пан ротмистр, — спросил он, — а где нам в Любиче остановиться?
     — Пошел прочь! — ответил Кмициц.
     Он ехал впереди,  ни с кем не говоря ни слова.  В сердце  его  кипели
горькие чувства сожаления,  порою гнева,  но прежде всего досады на самого
себя.  Это была первая ночь в его  жизни,  когда  он  держал  ответ  перед
совестью, и упреки ее были тяжелей самой тяжелой кольчуги. Ехал он сюда, а
за ним дурная слава бежала,  и что же он сделал,  чтобы  поправить  ее?  В
первый  же  день  позволил  товарищам  в  Любиче стрелять и распутничать и
солгал,  будто сам не распутничал, а на самом-то деле распутничал, а потом
каждый день позволял им бесчинствовать. Дальше: солдаты обидели горожан, а
он усугубил эту обиду.  Хуже того,  набросился  на  поневежский  гарнизон,
людей  избил,  офицеров  голыми  гонял  по снегу...  Предадут его суду — и
конец. Лишат имущества и чести, а может, и к смертной казни присудят. Ведь
не сможет же он по-прежнему, собрав ватагу вооруженной голытьбы, глумиться
над законом, ведь он жениться хочет, осесть в Водоктах, служить не на свой
страх, а в войске,  а там закон найдет его и настигнет кара. А если кара и
минует его,  все равно дурные это поступки, недостойные рыцаря. Может, ему
и удастся замять дело,  но память о них останется и в людских сердцах, и в
его собственной совести,  и в сердце Оленьки... И как вспомнил он тут, что
она еще не оттолкнула его,  что,  уезжая, он прочитал в ее взоре прощение,
доброй она ему показалась,  как ангелы небесные.  И  взяла  его  охота  не
завтра,  а  сейчас вот воротиться к ней,  прискакать и повалиться в ноги и
просить забыть все и целовать ее сладостные очи,  которые слезами  оросили
сегодня его лицо.
     Ему хотелось самому зарыдать, и чувствовал он, что любит эту девушку,
как никогда в жизни никого не любил. «Пресвятая дева! — думал он в душе. —
Я все сделаю, что она только пожелает; щедро оделю товарищей и отправлю их
на край света, потому что это правда, что они толкают меня на злые дела».
     Тут пришло ему на ум, что вот приедет он в Любич и, наверно, застанет
их пьяных или с девками,  и такое взяло его зло,  что захотелось броситься
на кого-нибудь с саблей,  хоть на тех же солдат,  которых он вел, и рубить
без пощады.
     — Ну и задам же я им! — ворчал он, теребя ус. — Они меня еще таким не
видали, каким нынче увидят!
     Тут он в ярости стал шпорить коня,  дергать и рвать поводья,  так что
разгорячил своего  аргамака.  Видя  это,  Сорока  проворчал,  обращаясь  к
солдатам:
     — Взбесился ротмистр. Не приведи бог попасть ему под сердитую руку!
     Пан Анджей и впрямь бесился. Великий покой царил вокруг. Ясно светила
луна,  в  небе  сверкали тысячи звезд,  даже ветерок не  шевелил ветвей на
деревьях,  —  только в  сердце рыцаря была  целая буря.  Дорога до  Любича
показалась ему длинной,  как никогда. Какой-то неведомый доселе страх стал
надвигаться  на  него  из  мрака,  из  лесных  дебрей,  с  полей,  залитых
зеленоватым лунным  светом.  Наконец  усталость  овладела  паном  Анджеем,
потому что,  говоря правду,  всю прошлую ночь он в  Упите пропьянствовал и
прогулял.  Но он хотел клин клином выбить,  быстрой ездой стряхнуть с себя
тревогу, повернулся к солдатам и скомандовал:
     — Рысью!
     Он понесся стрелой,  а за ним весь отряд.  Они  мчались  по  лесам  и
пустым полям, словно тот дьявольский легион рыцарей-крестоносцев, который,
как рассказывают в Жмуди,  появляется в ясные лунные  ночи  и  несется  по
воздуху, предвещая войну и небывалые бедствия. Топот летел вперед и назад,
взмылились кони, и только тогда, когда за поворотом показались заснеженные
крыши Любича, отряд убавил ходу.
     Ворота были  отворены настежь.  Когда  двор  наполнили люди  и  кони,
Кмициц удивился,  что  никто не  вышел спросит