ичалые
лесовики,  городская челядь да разбойнички, которых преследовал закон. Все
они надеялись найти в  хоругви  Кмицица  защиту,  да  вдобавок  поживиться
добычей.  В  железных  руках  своего начальника они превратились в храбрых
солдат, храбрых до отчаянности, и будь сам Кмициц человеком степенным, они
много  могли  бы  сделать  для  блага  Речи Посполитой.  Но Кмициц сам был
своевольник,  у которого вечно кипела душа,  да и откуда  было  взять  ему
провиант,  оружие и лошадей, если он, охотник, не имевший даже королевских
грамот на вербовку войска, не мог надеяться на самую малую помощь от казны
Речи   Посполитой.   Брал  поэтому  силой  и  с  неприятеля  и  со  своих.
Сопротивления не терпел и за всякую попытку  противодействия  расправлялся
без пощады.
     В  постоянных наездах,  битвах и  набегах он  одичал и  так  привык к
кровопролитию,  что  сердце его,  от  природы доброе,  нелегко было теперь
растрогать. Полюбились ему люди, на все готовые, необузданные. Вскоре само
имя его стало внушать страх.  В той стороне,  где рыскал грозный партизан,
небольшие вражеские отряды не смели носа высунуть из городов и станов.  Но
и  обыватели,  разоренные  войной,  боялись  его  ватаги  не  меньше,  чем
неприятеля.  Когда люди Кмицица не были у  него на глазах,  когда над ними
начальствовали его офицеры:  Кокосинский,  Углик, Кульвец, Зенд и особенно
Раницкий,  невзирая на свое высокое происхождение,  самый дикий и жестокий
из них,  тогда и впрямь можно было усомниться, а защитники ли это отчизны,
не враги ли ее.  Под сердитую руку Кмициц,  случалось,  карал без пощады и
своих людей,  но чаще брал их сторону,  не глядя ни на закон, ни на слезы,
не щадя человеческой жизни.
     Товарищи, кроме Рекуца, на котором не тяготела невинная кровь, только
подстрекали молодого предводителя,  чтобы он  давал еще больше воли своему
буйному нраву.
     Такое-то войско было у Кмицица.
     Теперь он  увел свою голытьбу из Упиты,  чтобы отослать ее в Кейданы.
Когда солдаты остановились в Водоктах перед усадьбой,  панна Александра  в
ужас  пришла,  увидев  их  в  окно,  так  живо напоминали они разбойников.
Пестрое это было сборище:  кто в шлеме,  захваченном у неприятеля,  кто  в
казачьей  шапке  или  колпаке,  кто  в выцветшей ферязи,  кто в тулупе,  с
ружьями, копьями, луками и бердышами, на тощих, заиндевелых лошаденках под
польскими,  московскими  и  турецкими  чепраками.  Успокоилась  она только
тогда,  когда пан Анджей, красивый и веселый, как всегда, вбежал в покой и
тотчас с жаром приник к ее руке.
     Хотя  Оленька и  решила  принять пана  Анджея с  суровой холодностью,
однако при виде его не могла сдержать порыв радости.  А может, была в этом
и  женская хитрость,  —  ведь ей  надо было сказать пану Анджею,  что  она
выгнала за  дверь его  ватагу,  вот лукавая девушка и  решила привлечь его
сперва на  свою сторону.  Да  и  приветствовал он ее так горячо,  с  такой
любовью, что сердце ее растаяло, как снег от огня.
     «Любит он меня! Нет в том сомнения!» — подумала девушка.
     А он говорил:
     — Так я стосковался,  что всю Упиту хотел спалить, только бы поскорее
прилететь к тебе. Чтоб их мороз задавил, этих сиволапых!
     — Я  тоже беспокоилась,  как бы  у  тебя там дело не  дошло до битвы.
Слава богу, ты приехал.
     — Э, какая там битва! Солдаты стали было трепать сиволапых!..
     — Но ты их утихомирил?
     — Сейчас все тебе расскажу,  мое сокровище,  только вот присяду, а то
очень устал. Ах, и тепло же здесь у тебя, ах, и хорошо же в этих Водоктах,
прямо как в раю.  Век бы тут сидел,  глядел бы в эти очи милые и никуда не
уезжал!.. Но выпить чего-нибудь горяченького тоже не помешало бы, мороз на
улице лютый.
     — Сейчас прикажу согреть вина с яйцами и сама принесу.
     — Дай  же  и  моим  висельникам бочонок горелки и  вели пустить их  в
коровник,  чтобы они  хоть  от  коровьего духу погрелись.  Одежонка у  них
подбита ветерком, совсем они закоченели.
     — Ничего для них не пожалею, это же твои солдаты.
     При этих словах она так улыбнулась, что у Кмицица даже взор прояснел,
и исчезла тихо, как кошечка, чтобы в людской отдать распоряжения.
     Кмициц ходил по покою,  то поглаживая свою чуприну,  то крутя молодой
ус, и раздумывал о том, как же рассказать ей о том, что произошло в Упите.
     — Надо правду сказать, начистоту, — бормотал он про себя, — ничего не
поделаешь, хоть и будут смеяться товарищи, что бычок уже на веревочке.
     И  снова ходил,  и  снова чуприну пятерней начесывал на лоб,  наконец
потерял терпенье оттого, что девушка долго нейдет.
     Но тут слуга внес свет,  поклонился в пояс и вышел,  а потом сразу же
вошла красавица хозяюшка, держа обеими руками блестящий оловянный поднос с
горшочком, над которым поднимался ароматный пар разогретого венгерского, и
чаркой граненого стекла с  гербом Кмицицев.  Старый Биллевич получил ее  в
подарок от отца пана Анджея, когда был у них в гостях.
     Пан Анджей, увидев хозяюшку, подбежал к ней.
     — А! — воскликнул он. — Рученьки-то обе заняты, теперь не вырвешься.
     И перегнулся через поднос,  а она запрокидывала свою светлую головку,
которую защищал только пар, поднимавшийся над горшочком.
     — Изменщик! Оставь, оставь же, а то вино уроню!..
     Но он не испугался этой угрозы.
     — Клянусь богом, — воскликнул он наконец, — от таких утех разум может
помутиться!
     — Он у тебя давно уж помутился... Садись же, садись!
     Он послушно сел, она налила ему чарку вина.
     — Ну рассказывай теперь, как ты в Упите суд чинил над в