— Любопытно знать, что они тут делают?
     — Может, пришли на танцы?
     — Погодите,  я спрошу у них!  — сказал Кокосинский. Повысив голос, он
спросил: — Милые девушки, что это вы делаете около печи?
     — Ноги греем, — раздались тонкие голоса.
     Тогда кавалеры поднялись и подошли поближе к очагу.  На длинной лавке
сидело с  десяток девушек,  постарше и  помоложе,  поставив босые ноги  на
колоду,  лежавшую  у  огня.  С  другой  стороны  колоды  сушились  сапоги,
промокшие от снега.
     — Так это вы ноги греете? — спросил Кокосинский.
     — Да, озябли.
     — Прехорошенькие ножки! — пропищал Рекуц, нагибаясь к колоде.
     — Да отвяжись ты, пан! — сказала одна из шляхтянок.
     — Я  бы  не  отвязаться рад,  а  привязаться,  потому  знаю  надежное
средство получше огня,  чтобы разогреть озябшие ножки.  Вот  оно какое мое
средство: поплясать в охотку, и ознобу как не бывало!
     — Поплясать так поплясать!  —  сказал Углик. — Не надо ни скрипки, ни
контрабаса, я вам на чакане сыграю.
     И,  добыв из  кожаного футляра,  висевшего у  сабли,  свой неизменный
инструмент,  он заиграл,  а  кавалеры с  приплясом двинулись к  девушкам и
давай тащить их  с  лавки.  Те  как будто оборонялись,  но не очень,  так,
визжали только, потому что на самом деле не прочь были поплясать. Может, и
шляхтичам тоже припала бы охота, потому что поплясать в воскресенье, после
обедни,  да  еще  на  масленой,  не  возбраняется,  но  слава  о  «ватаге»
докатилась уже и до Волмонтовичей, поэтому великан Юзва Бутрым, тот самый,
у  которого  оторвало  ступню,  первый  поднялся  с  лавки  и,  подойдя  к
Кульвец-Гиппоцентаврусу,  схватил  его  за  шиворот,  остановил  и  угрюмо
сказал:
     — Коли припала охота поплясать, так не пойдешь ли со мной?
     Кульвец-Гиппоцентаврус прищурил глаза и грозно встопорщил усы.
     — Нет, уж лучше с девушкой, — ответил он, — а с тобой разве потом...
     Но тут подбежал Раницкий,  лицо у  него уже пошло пятнами,  он почуял
драку.
     — А это еще что за бродяга? — спросил он, хватаясь за саблю.
     Углик бросил играть, а Кокосинский крикнул:
     — Эй, друзья, в кучу! В кучу!
     Но за Юзвой бросились уже Бутрымы,  могучие старики и парни великаны;
они тоже сбились в кучу, ворча, как медведи.
     — Вы чего хотите? Шишки набить? — спрашивал Кокосинский.
     — Э,  что там с  ними толковать!  Пошли прочь!  —  невозмутимо сказал
Юзва.
     В  ответ на эти слова Раницкий,  который больше всего боялся,  как бы
дело не  обошлось без  драки,  ударил Юзву рукоятью в  грудь,  так что эхо
отдалось в избе, и крикнул:
     — Бей!
     Сверкнули рапиры, раздался женский крик и лязг сабель, шум поднялся и
суматоха.  Но тут великан Юзва,  выбравшись из свалки,  схватил стоявшую у
стола грубо отесанную лавку и,  подняв ее  вверх,  как  легонькую дощечку,
крикнул:
     — Дуй его! Дуй!
     Пыль поднялась с земли и заслонила дерущихся; в суматохе только стали
слышны стоны...


                                 ГЛАВА V

     В тот же день вечером в Водокты приехал Кмициц, ведя с собою из Упиты
добрую  сотню солдат,  чтобы отослать их к великому гетману в Кейданы;  он
сам увидел теперь, что в таком маленьком городке, как Упита, не разместишь
столько   народу,   что,   приев   хлеб   у  горожанина,  солдат  вынужден
насильничать, особенно такой солдат, удержать которого в повиновении может
только   страх  перед  начальником.  Достаточно  было  одного  взгляда  на
охотников Кмицица, чтобы убедиться в том, что хуже людей не сыщешь во всей
Речи  Посполитой.  Да  иных  у  Кмицица  и быть не могло.  Разбив великого
гетмана,  неприятель завладел всем краем.  Остатки регулярного  литовского
войска  отошли  на  время  в  Биржи и Кейданы,  чтобы там оправиться после
поражения.  Смоленская, витебская, полоцкая, мстиславская и минская шляхта
либо  последовала  за  войском,  либо  укрывалась  в  воеводствах,  еще не
захваченных  врагом.  Те  же  из  шляхты,  кто  был  смелее  духом,  стали
собираться   к   подскарбию(*)   Госевскому  в  Гродно,  где  королевскими
универсалами был назначен сбор шляхетского ополчения. Увы, немного нашлось
таких,  кто  внял  универсалам,  да  и те,  что подчинились велению долга,
собирались так медленно,  что все это время никто не давал  отпора  врагу,
кроме  Кмицица,  который  делал  это на собственный страх,  побуждаемый не
столько любовью к отчизне, сколько рыцарской удалью и молодечеством. Легко
понять,  что за недостатком регулярных войск и шляхты он брал кого попало,
то есть таких людей,  которые не обязаны были идти к гетманам в  войско  и
которым  нечего  было  терять.  Набежали  тогда к нему бродяги без крова и
пристанища,  людишки подлого рода,  холопы,  бежавшие из войска,  о