что мороз был сильный,  и  они очень озябли,  а  до  Упиты было еще
далеко.  Но в самой деревне они вынуждены были убавить ходу. Как всегда по
воскресеньям,  на  широкой дороге застянка было  полно  народу.  Бутрымы с
женами и  дочками возвращались пешком или на  санях из  Митрун от  обедни.
Шляхта с любопытством глазела на незнакомых всадников, смутно догадываясь,
кто это такие. Молодые шляхтянки уже слыхали про распутство в Любиче и про
знаменитых грешников, привезенных паном Кмицицем, и потому смотрели на них
с  еще большим любопытством.  А те,  красуясь молодецкою выправкой,  гордо
ехали  на  своих  скакунах,  разодетые в  бархатные ферязи,  захваченные в
добычу, и рысьи колпаки. Видно было, что это заправские солдаты: важные да
спесивые,  правая рука в бок уперта,  голова поднята вверх.  Они никому не
уступали дороги, ехали шеренгой, покрикивая время от времени: «Сторонись!»
Кое-кто из  Бутрымов бросал на  них исподлобья угрюмый взгляд,  но  дорогу
уступал; а кавалеры вели между собою разговор про застянок:
     — Взгляни-ка,  —  говорил Кокосинский,  —  какие рослые парни: один к
одному, как туры, а каждый волком смотрит.
     — Когда бы не рост да не саблищи,  их можно было бы принять за хамов,
— сказал Углик.
     — Нет,  только поглядите на эти саблищи!  — заметил Раницкий. — Сущие
коромысла, клянусь богом! Я бы не прочь с кем-нибудь из них побороться!
     Тут пан Раницкий начал фехтовать голой рукой.
     — Он вот так, а я так! Он вот так, а я так — и шах!
     — Ты легко можешь доставить себе такое gaudium*, — заметил Рекуц. — С
ними это просто.
     ________________
          * Удовольствие, радость (лат.).

     — А по мне, лучше бороться с теми вон девушками! — сказал вдруг Зенд.
     — Уж и статны, не девушки, свечи! — с восторгом воскликнул Рекуц.
     — Ну что это ты говоришь:  свечи? Сосенки! А мордашки у всех ну прямо
как шафраном нарумянены.
     — Картина — на коне не усидишь!
     Беседуя таким образом,  они выехали из застянка и снова наддали ходу.
Через полчаса подскакали к корчме под названием «Долы»,  которая лежала на
полдороге  между  Волмонтовичами  и  Митрунами.  В этой корчме,  на пути в
костел и  из  костела,  Бутрымы  в  морозные  дни  останавливались  обычно
отдохнуть  и погреться.  Вот почему кавалеры увидели перед корчмой десятка
два саней, застеленных гороховой соломой, и столько же лошадей под седлом.
     — Давайте выпьем горелки, а то холодно! — сказал Кокосинский.
     — Не мешало бы! — раздался в ответ дружный хор голосов.
     Всадники спешились,  привязали лошадей к  коновязям,  а  сами вошли в
огромную и  темную избу.  Там они застали пропасть народу.  Сидя на лавках
или стоя кучками перед стойкой, шляхтичи попивали гретое пиво, а кое-кто и
горячий мед,  вареный на масле,  водке и пряностях. Тут были одни Бутрымы,
мужики рослые,  угрюмые и  такие молчаливые,  что в корчме почти не слышно
было говора. Все они были одеты в бараньи полушубки, крытые серым понитком
или  грубым россиенским сукном,  и  подпоясаны кожаными поясами,  все  при
саблях в  черных железных ножнах;  в  одинаковой этой одежде они  казались
солдатами.  Но  это  были либо люди немолодые,  которым уже  перевалило за
шестьдесят, либо юноши, не достигшие и двадцати лет. Они остались дома для
зимнего обмолота, а все мужчины в цвете сил уехали в Россиены.
     Увидев оршанских кавалеров, Бутрымы отодвинулись от стойки и стали на
них поглядывать.  Красивый рыцарский наряд понравился воинственной шляхте;
порою кто-нибудь ронял:  «Это из Любича?» —  «Да,  ватага пана Кмицица!» —
«Ах, это те!» — «Они самые!»
     Кавалеры пили горелку;  но уж очень пахло  в  корчме  горячим  медом.
Первым  учуял  его  Кокосинский и велел подать.  Друзья уселись за стол и,
когда им принесли дымящийся чугунок,  стали попивать мед, оглядывая избу и
шляхту  и  щуря  при  этом глаза,  потому что в избе было темновато.  Окна
замело снегом,  а длинное, низкое чело печи, в которой горел огонь, совсем
заслонили чьи-то фигуры, обращенные к избе спинами.
     Когда мед заиграл в жилах кавалеров,  разнося по телу приятное тепло,
и  они воспрянули духом и забыли о приеме,  оказанном им в Водоктах,  Зенд
так похоже закаркал вдруг вороном, что все лица обратились на него.
     Кавалеры смеялись,  шляхтичи, развеселясь, стали подвигаться поближе,
особенно  молодежь,  крепкие  парни,  широкоплечие  и  круглощекие.  Люди,
сидевшие у огня, повернулись, и Рекуц первый увидел, что это девушки.
     А Зенд закрыл глаза и каркал,  каркал,  потом вдруг перестал, и через
минуту присутствующие услышали голос  зайца,  которого душат собаки;  заяц
хрипел при последнем издыхании все слабее и тише, потом взвизгнул отчаянно
и смолк навеки, а вместо него взревел, ярясь, сохатый.
     Бутрымы застыли в  изумлении,  хотя  Зенд уже  умолк.  Они  надеялись
услышать еще  что-нибудь,  однако на  этот  раз  услышали только писклявый
голос Рекуца:
     — Девушки сидят около печи!
     — В самом деле! — сказал Кокосинский, прикрывая рукой глаза.
     — Клянусь богом,  —  подхватил Углик, — только здесь так темно, что я
не мог разглядеть