ране.  Тяжкая рана была
нанесена и  женской ее любви,  и той вере,  с какой она отдала пану Анджею
свое чистое чувство.  Стыдно ей было и  за него и  за себя,  а гнев и стыд
искали прежде всего виноватых.
     Шляхта обрадовалась,  увидев, как грозна их панна и какой решительный
вызов бросила она оршанским разбойникам.
     А она продолжала, сверкая взорами:
     — Да,  они во всем виноваты и должны убраться не только из Любича, но
и из здешних мест.
     — Мы, голубка, тоже не виним пана Кмицица, — говорил старый Касьян. —
Мы знаем,  что это они его искушают.  Не таим мы в сердце ни яда, ни злобы
против него и приехали сюда,  сожалея, что он держит при себе разбойников.
Дело известное,  молод,  глуп. И пан староста Глебович смолоду глуп был, а
теперь всеми нами правит.
     — А  возьмите пса?  —  растрогавшись,  говорил  кроткий  пацунельский
старичок. — Пойдешь с молодым в поле, а он, глупый, вместо того чтобы идти
по следу зверя, у твоих ног, подлец, балует и за полы тебя тянет.
     Оленька хотела что-то сказать и вдруг залилась слезами.
     — Не плачь! — сказал Юзва Бутрым.
     — Не плачь, не плачь! — повторяли оба старика.
     Но  как они ее  ни  утешали,  а  утешить не  могли.  После их отъезда
остались печаль,  тревога и обида и на них, и на пана Анджея. Больше всего
гордую девушку уязвило то,  что надо было вступаться за него, защищать его
и  оправдывать.  А  эта  его  ватага!  Маленькие кулачки панны  Александры
сжались при  мысли  о  них.  Перед  глазами ее  встали лица  Кокосинского,
Углика,  Зенда,  Кульвец-Гиппоцентавруса и других,  и она увидела то, чего
раньше  не   замечала:   что   это  были  бесстыдные  лица,   на   которых
скоморошество, разврат и преступления оставили свою печать. Чуждое Оленьке
чувство ненависти обожгло ей сердце.
     Но в этом смятении духа с каждой минутой поднималась все горшая обида
на пана Анджея.
     — Стыд  и  срам!  —  шептала про  себя девушка побелевшими губами.  —
Каждый вечер возвращался от меня к дворовым девкам!
     Она  чувствовала себя  униженной.  От  невыносимой тяжести стеснялось
дыхание в груди.
     На  дворе  темнело.  Панна  Александра лихорадочным шагом  ходила  по
покою,  и  все в  ней кипело по-прежнему.  Это не  была натура,  способная
переносить удары  судьбы и  покоряться им.  Рыцарская кровь текла в  жилах
девушки.  Она хотела немедленно начать борьбу с этим легионом злых духов —
немедленно! Но что она может сделать? Ничего! Ей остается только плакать и
молить, чтобы пан Анджей разогнал на все четыре стороны этих своих друзей,
которые позорят его. А если он не захочет?
     — Если не захочет?
     Она еще не решалась подумать об этом.
     Мысли девушки прервал слуга, который внес охапку можжевеловых дров и,
бросив их у  печи,  стал выгребать угли из золы.  Оленька внезапно приняла
решение.
     — Костек,  — сказала она, — сейчас же садись на коня и скачи в Любич.
Коли пан уже вернулся,  попроси его приехать сюда,  а нет его дома,  пусть
управитель, старый Зникис, сядет с тобой на коня и тотчас явится ко мне, —
да поживее!
     Парень кинул на угли смолистых щепок,  присыпал их корневищами сухого
можжевельника и бросился вон.
     Яркое пламя вспыхнуло и загудело в печи. У Оленьки немного отлегло от
сердца.
     «Бог даст,  все еще переменится,  — подумала она про себя. — А может,
все не так худо, как рассказывали опекуны. Посмотрим!»
     Через  минуту  она  вышла  в  людскую,  чтобы,  по  дедовскому обычаю
Биллевичей, посидеть со слугами, приглядеть за пряхами, спеть божественные
песни.
     Через два часа вошел продрогший Костек.
     — Зникис в сенях, — сказал он, — пана в Любиче еще нет.
     Панна Александра вскочила и  стремительно вышла.  Управитель в  сенях
поклонился ей в ноги.
     — Каково поживаешь, ясновельможная панна? Дай тебе бог здоровья!
     Они прошли в столовый покой, Зникис остановился у двери.
     — Что у вас слышно? — спросила панна Александра.
     Мужик махнул рукой.
     — Э, что там толковать! Пана дома нет.
     — Я знаю, что он в Упите. Но что творится в доме?
     — Э, что там толковать!
     — Послушай,  Зникис,  говори смело,  волос у тебя с головы не упадет.
Говорят, пан хороший, только товарищи своевольники?
     — Да, когда бы, ясновельможная панна, своевольники!
     — Говори прямо.
     — Да нельзя, панна... боюсь я. Мне не велено.
     — Кто тебе не велел?
     — Пан...
     — Ах, вот как? — сказала девушка.
     На минуту воцарилось молчание.  Панна Александра,  сжав губы и насупя
брови, быстро ходила по покою, Зникис следил за нею глазами.
     Вдруг она остановилась перед ним.
     — Ты чей?
     — Я Биллевичей. Не из Любича я, из Водоктов.
     — В Любич больше не воротишься,  тут останешься.  А теперь приказываю
тебе говорить все, что знаешь!
     Мужик как стоял у порога, так и повалился ей в ноги.
     — Ясновельможная   панна,    не   хочу   я   туда   ворочаться,   там
светопреставление!  Разбойники они,  грабители,  там не то что за день, за
ч