на уме, не дремлите, будто заяц в полдень в борозде!
     — Не дремлю я,  только думу думаю,  как бы сказать об этом, — ответил
старичок. — Господь Иисус Христос так сказал: как Куба богу, так бог Кубе!
Мы тоже пану Кмицицу зла не желаем,  пусть же и он нам не желает.  Дай нам
того, боже, аминь!
     — Был бы он только нам по душе! — прибавил Юзва.
     Панна Биллевич нахмурила свои соболиные брови и  сказала с  некоторой
надменностью:
     — Помните,   почтенные,   нам  не  слугу  принимать.   Он  тут  будет
господином, не наша, его воля тут будет. Он и в опеке вас сменит.
     — Стало быть, чтобы нам больше не мешаться? — спросил Юзва.
     — Стало быть,  чтобы вам быть ему друзьями,  как и  он хочет быть вам
другом.  Он  ведь тут об  своем добре печется,  а  своим добром всяк волен
распорядиться, как ему вздумается. Разве не правду я говорю, отец Пакош?
     — Святую правду, — ответил пацунельский старичок.
     А Юзва снова обратился к старому Бутрыму:
     — Не дремлите, отец Касьян!
     — Я не дремлю, только думу думаю.
     — Так говорите, что думаете.
     — Что я думаю? Вот что я думаю: знатен пан Кмициц, благородной крови,
а мы люди худородные!  К тому же солдат он славный:  сам один пошел против
врага,  когда у  всех руки опустились.  Дай-то бог нам таких побольше.  Но
товарищи у  него отпетый народ!  Пан сосед Пакош,  вы  от  Домашевичей это
слыхали?  Подлые это люди,  суд их  чести лишил,  в  войске сыск их ждет и
кара.  Изверги они!  Доставалось от  них  недругу,  но  не  легче  было  и
обывателю.  Жгли,  грабили,  насильничали, вот что! Добро бы, они зарубили
кого,  наезд учинили,  это и с достойными людьми бывает,  а ведь они,  как
татары,  промышляли разбоем,  и давно бы уж им по тюрьмам гнить,  когда бы
пан Кмициц им не покровительствовал, а он — сила! Он любит их и покрывает,
а они вьются около него,  как слепни летом около лошади. А теперь вот сюда
приехали,  и все уже знают,  что это за люди. Ведь они в первый же день из
пистолетов палили,  и по кому же?  По портретам покойных Биллевичей,  чего
пан Кмициц не должен был позволять, потому что они его благодетели.
     Оленька заткнула уши руками.
     — Не может быть! Не может быть!
     — Как не может быть, коли так оно и было! Благодетелей своих позволил
им  перестрелять,  с  которыми породниться хотел!  А  потом затащил в  дом
дворовых девок для разврата!  Тьфу!  Грех один!  Такого у  нас не  бывало!
Первый же день со стрельбы начали и разврата! Первый же день!
     Тут  старый Касьян разгневался и  стал  стучать палкой об  пол;  лицо
Оленьки залилось темным румянцем.
     — А  войско пана  Кмицица,  —  вмешался в  разговор Юзва,  —  которое
осталось в Упите,  оно что, лучше? Каковы офицеры, таково и войско! У пана
Соллогуба скотину свели,  —  говорят,  люди  пана  Кмицица;  мейшагольских
мужиков,  которые везли смолу, на дороге избили. Кто? Они же. Пан Соллогуб
поехал к пану Глебовичу бить челом об управе на них,  а теперь вот в Упите
шум!  Богопротивное дело!  Спокойно тут было,  как нигде в другом месте, а
теперь хоть ружье на ночь заряжай и дом стереги,  а все почему? Потому что
приехал пан Кмициц со своею ватагой!
     — Отец Юзва, не говорите этого, не говорите! — воскликнула Оленька.
     — А что же мне говорить!  Ежели пан Кмициц ни в чем не повинен, тогда
зачем он держит таких людей,  зачем живет с такими?  Скажи ему, вельможная
панна,  чтобы он прогнал их или отдал в руки заплечному мастеру,  не то не
знать нам покоя.  А  слыханное ли это дело стрелять по портретам и открыто
распутничать с девками? Ведь вся округа только о том и говорит!
     — Что же мне делать?  — спрашивала Оленька. — Может, они и злые люди,
но ведь он с ними на войну ходил. Разве он выгонит их, коли я его попрошу?
     — А не выгонит, — проворчал про себя Юзва, — то и сам таковский!
     Но тут гнев забурлил в  крови девушки,  зло взяло на этих друзей пана
Кмицица, мошенников и забияк.
     — Коли так,  быть по-вашему!  Он должен их выгнать! Пусть выбирает: я
или они! Коли правда все, что вы говорите, а об том я еще сегодня узнаю, я
им этого не прощу,  ни стрельбы, ни распутства. Я одинокая девушка, слабая
сирота, а их целая ватага с оружием, но я не побоюсь...
     — Мы тебе поможем! — сказал Юзва.
     — Боже мой!  —  говорила Оленька со все возрастающим негодованием.  —
Пусть себе делают,  что  хотят,  только не  здесь,  в  Любиче.  Пусть себе
остаются,  какими хотят, это их дело, они головой за это ответят, но пусть
не толкают пана Кмицица на разврат!  Стыд и  срам!  Я  думала,  они грубые
солдаты,  а они, вижу, подлые предатели, которые позорят и себя и его. Да,
зло читалось в их глазах,  а я,  глупая,  не увидела.  Что ж! Спасибо вам,
отцы,  за то, что вы мне глаза открыли на этих иуд. Я знаю, что мне теперь
делать.
     — Да,  да!  —  сказал  старый  Касьян.  —  Добродетель говорит твоими
устами, и мы тебе поможем.
     — Вы пана Кмицица не вините! Ежели он и поступает противу правил, так
ведь он молод, а они его искушают, они его подстрекают, своим примером они
толкают его на распутство и навлекают позор на его имя! Да, покуда я жива,
этому больше не бывать!
     Гнев все больше бурлил в крови Оленьки, и ненависть росла в ее сердце
к  друзьям пана Анджея,  как боль растет в  свежей