ли бить кулаками слуг по загривкам, чтобы
те поторопились.  Не прошло и  четверти часа,  как вся комната наполнилась
громом выстрелов.  Дым  заслонил свет  свечей и  фигуры стреляющих.  Грому
выстрелов вторил голос  Зенда,  который кричал вороном,  клекотал соколом,
выл  волком и  ревел  туром.  Его  ежеминутно прерывал свист пуль,  летели
обломки черепов,  щепки от  стен  и  рам  портретов;  в  суматохе шляхтичи
стреляли и по Биллевичам, а Раницкий, разъярясь, рубил портреты саблей.
     Изумленные,  перепуганные слуги стояли в оцепенении,  тараща глаза на
эту потеху,  больше похожую на татарский набег.  Завыли и  залаяли собаки.
Весь  дом  поднялся.  Во  дворе  собрались  кучки  людей.  Дворовые  девки
подбегали  к  окнам  и,  прижавшись  лицами  к  стеклу,  приплюснув  носы,
смотрели, что творится в покое.
     Наконец их  заметил Зенд;  он свистнул так пронзительно,  что у  всех
зазвенело в ушах, и крикнул:
     — Ясновельможные! Девушки под окнами! Девушки!
     — Девушки! Девушки!
     — Давай плясать! — безобразно заорали шляхтичи.
     Пьяная ватага через  сени  выбежала на  крыльцо.  Мороз  не  отрезвил
разгоряченных голов.  Девушки,  истошно крича, разбежались по всему двору;
шляхтичи ловили их и пойманных уводили в дом.  Через минуту в дыму,  среди
обломков костей и щепок они пустились с девушками в пляс вокруг стола,  на
котором разлитое вино образовало целые озера.
     Так потешались в Любиче Кмициц и дикая его ватага.


                                ГЛАВА III

     Следующие несколько дней пан Анджей был ежедневным гостем в  Водоктах
и  каждый раз  возвращался все  больше млея  от  любви и  восторга.  Он  и
товарищам превозносил свею Оленьку до небес,  пока в  один прекрасный день
не сказал им:
     — Милые  мои  барашки,   сегодня  поедете  на  поклон,   а  потом  мы
уговорились с панной Александрой съездить всем в Митруны,  на санях в лесу
покататься и посмотреть третье наше поместье.  В Митрунах панна Александра
будет нас радушно принимать, ну а вы тоже ведите себя пристойно, смотрите,
искрошу, если кто оплошает...
     Кавалеры с радостью бросились одеваться, и вскоре четверо саней везли
удалых молодцов в Водокты.  Кмициц сидел в первых,  очень красивых санях в
виде  серебристого медведя.  Везла  их  калмыцкая  тройка,  захваченная  в
добычу,  в  пестрой упряжи с  лентами и павлиньими перьями,  по смоленской
моде,  которую смоляне переняли от восточных своих соседей.  Кучер правил,
сидя в медвежьей шее.  Пан Анджей в бархатной зеленой бекеше на соболях, с
золотыми застежками и в собольем колпачке с цапельными перьями, был весел,
игрив. Вот что толковал он сидевшему рядом с ним Кокосинскому:
     — Послушай,  Кокошка! Покуролесили мы в эти вечера сверх всякой меры,
особенно в  первый вечер,  когда  досталось и  черепам и  портретам.  А  с
девками и  того хуже.  Вечно это черт Зенд подстрекнет,  а  потом кому все
отзовется?  Мне!  Боюсь,  как бы люди болтать не стали, ведь о моем добром
имени речь идет.
     — Можешь на  нем повеситься,  больше оно,  как и  наше,  ни на что не
годится.
     — А кто в том повинен, как не вы? Помни, Кокошка, через вас и оршанцы
считали меня мятежной душой и зубы точили об меня, как ножи об оселок.
     — А  кто  пана Тумграта по  морозу прогнал,  привязавши к  коню?  Кто
зарубил того поляка из Короны,  который спрашивал, ходят ли оршанцы уже на
двух ногах или все еще на  четырех?  Кто изувечил панов Вызинских,  отца и
сына? Кто разогнал последний сеймик?
     — Сеймик я разогнал свой,  оршанский, это дело домашнее. Пан Тумграт,
умирая,  отпустил мне вину,  а что до прочего, то нечего мне глаза колоть,
драться на поединке может и самый невинный.
     — Я тебе тоже не про все сказал и про сыск по двум делам не напомнил,
что ждет тебя в войске.
     — Не меня,  а  вас,  потому я только в том повинен,  что позволил вам
грабить обывателей.  Но довольно об этом. Заткни глотку, Кокошка, и словом
не обмолвись обо всем этом Оленьке: ни о поединках, ни особенно о стрельбе
по портретам да о  девушках.  Откроется что,  я  вину на вас взвалю.  Я уж
челядь упредил, пикни только кто, ремни велю из спины кроить.
     — Ты  уж,  Ендрусь,  и  обротать себя  дай,  коли  так  своей девушки
боишься.  Дома ты был другой. Вижу я, вижу, быть бычку на веревочке, а это
ни к чему!  Один древний философ говорит:  «Не ты Кахну,  так Кахна тебя!»
Попался ты уже в сети.
     — Дурак  ты,  Кокошка!  А  с  Оленькой  и  ты  с ноги на ногу станешь
переминаться,  как ее увидишь,  другой  такой  разумницы  не  сыщешь.  Что
хорошо, она тут же похвалит, что худо, не замедлит осудить, она по совести
судит,  и на все у нее своя мера.  Так ее  покойный  подкоморий  воспитал.
Захочешь перед ней удаль свою показать,  похвастаешься,  что закон попрал,
так тебе же самому  потом  стыдно  будет:  она  т