тчас  скажет  тебе,  что
достойный  гражданин  не  должен  так  поступать,  что это против отчизны.
Скажет,  а тебе будто кто оплеуху дал и даже чудно станет,  как ты  раньше
этого не понимал.  Тьфу!  Срам один! Набезобразничали мы, страшное дело, а
теперь вот и хлопай глазами перед  невинной  и  честной  девушкой...  Хуже
всего эти девки!
     — И вовсе не хуже. Я слыхал, что в здешних околицах шляхтянки кровь с
молоком, и похоже, совсем не кобенятся.
     — Кто тебе это говорил? — живо спросил Кмициц.
     — Кто говорил?  Да  кто же,  как не  Зенд!  Вчера он  объезжал пегого
скакуна и заехал в Волмонтовичи; только по дороге проехал, но увидал много
девушек,  они  от  вечерни шли.  «Думал,  говорит,  с  коня  упаду,  такие
чистенькие да пригожие». И на какую ни взгляни, так сейчас все зубы тебе и
покажет.  И  не диво!  Шляхтичи,  кто покрепче,  все в Россиены ушли,  вот
девкам одним и скучно.
     Кмициц толкнул товарища кулаком в бок.
     — Давай, Кокошка, как-нибудь вечерком съездим, будто заблудились, а?
     — А как же твое доброе имя?
     — Ах,  черт!  Помолчал бы!  Ладно,  поезжайте одни,  а  лучше и вы не
ездите!  Шуму много будет, а я со здешней шляхтой хочу жить в мире, потому
покойный подкоморий назначил их опекунами Оленьки.
     — Ты говорил об этом,  только я не хотел верить.  Откуда у него такая
дружба с сермяжниками?
     — Он ходил с ними воевать, я еще в Орше слыхал, как он говорил, что у
этих  лауданцев храбрость в  крови.  Сказать по  правде,  Кокошка,  и  мне
поначалу было удивительно, — старик их прямо как стражу приставил ко мне.
     — Придется тебе подлаживаться к ним, в ножки кланяться.
     — Да  прежде их чума передушит!  Помолчи уж,  не гневи меня!  Они мне
будут кланяться и служить. Кликну клич — и хоругвь готова.
     — Только кто-то другой будет ротмистром в этой хоругви. Зенд говорил,
будто  есть  тут  у  них  какой-то  полковник.  Забыл,  как  его  звать...
Володыёвский, что ли? Он под Шкловом ими командовал. Здорово, говорят, они
дрались, но их же там и посекли!
     — Слыхал я про какого-то Володыёвского,  славного солдата...  А вот и
Водокты уж видно!
     — Эх,  и хорошо живется людям в этой Жмуди,  — страх, какой тут всюду
порядок. Старик, видно, был ретивый хозяин. И усадьба, я вижу, прекрасная.
Неприятель их тут не так часто палит, вот и строиться можно.
     — Думаю,  вряд ли успела она узнать об этих безобразиях в  Любиче,  —
уронил словно про себя Кмициц. Затем он обратился к товарищу: — Приказываю
тебе, Кокошка, а ты еще раз повтори всем прочим, что вести себя здесь надо
пристойно. Пусть только кто позволит себе невежество, ей-ей, искрошу!
     — Ну, и оседлала же она тебя!
     — Оседлала не оседлала, тебе до этого дела нет!
     — Не  гляди на  невест,  тебе дела до них нет!  —  невозмутимо сказал
Кокосинский.
     — Ну-ка щелкни бичом! — крикнул кучеру Кмициц.
     Кучер,  стоявший  в  шее  серебристого медведя,  размахнулся бичом  и
щелкнул весьма  искусно,  другие  кучера последовали его  примеру,  и  под
щелканье бичей санки весело и  лихо подкатили к  усадьбе,  словно поезд на
масленой.
     Сойдя с  саней,  все  вошли сперва в  небеленые сени,  огромные,  как
амбар,  откуда Кмициц проводил свою ватагу в столовый покой, убранный, как
и  в  Любиче,  звериными  черепами.  Тут  все  остановились,  пристально и
любопытно  поглядывая на  дверь  в  соседний  покой,  откуда  должна  была
появиться   панна   Александра.    А   тем   временем,   памятуя,   видно,
предостережение Кмицица, беседовали друг с другом шепотом, как в костеле.
     — Ты парень речистый,  —  шептал Кокосинскому Углик, — приветствуй ее
от всех нас.
     — Да  я  уж обдумывал по дороге речь,  —  сказал Кокосинский,  —  вот
только не знаю, получится ли гладко, мне Ендрусь мешал думать.
     — Лишь бы побойчей! Чему быть, того не миновать! Вот уже идет!..
     Панна  Александра  в   самом  деле  вошла  в  покой  и  на  мгновение
остановилась на пороге,  точно удивленная такой многочисленной ватагой, да
и Кмициц замер на мгновение,  так поразила его красота девушки: до сих пор
он видел ее только по вечерам,  а днем она показалась ему еще краше. Глаза
у  нее  были лазоревые,  черные как смоль брови оттеняли белоснежное чело,
льняные волосы блестели,  как  венец на  голове королевы.  И  смотрела она
смело,  не потупляя взора, как хозяйка, принимающая гостей в своем доме, с
ясным  лицом,  которое  казалось еще  ясней  от  черной  шубки,  опушенной
горностаем.  Эти забияки отродясь не видывали такой важной и гордой панны,
они  привыкли к  женщинам иного  склада,  поэтому встали  в  шеренгу,  как
хоругвь на  смотру,  и,  шаркая ногами,  кланялись тоже  всей шеренгой,  а
Кмициц шагнул вперед и, поцеловав девушке руку, сказал:
     — Вот и привез я к тебе,  сокровище мое,  моих соратников, с которыми
воевал на последней войне.
     — Большая честь для меня,  —  ответила панна Биллевич,  — принимать в
своем  доме  столь  достойных кавалеров,  о  храбрости которых и  отменной
учтивости я уже наслышана от пана хорунжего.
     С этими словами она взялась кончиками пальцев за платье и,  приподняв
его,  присела с  необычайным достоинством,  а  Кмициц губу прикусил и даже
покраснел оттого, что его любушка говорит так смело.
     Достойные кавалеры шаркали н