ли и вы обязаны жизнью.
     — Это как же так?
     — А меня крымский хан очень любит за то,  что я открыл заговор на его
жизнь,  когда сидел у  него в  неволе в Крыму.  Да и наш милостивый король
Joannes Casimirus тоже меня любит.  Не захотел,  собачий сын, Радзивилл, с
двумя владыками задираться, они ведь и в Литве могли бы его достать.
     — Ну,  что  это  ты,  пан,  говоришь!  Он  короля,  как черт кропило,
ненавидит,  так еще больше взъелся бы на тебя, кабы знал, что ты наперсник
нашего повелителя, — возразил Станкевич.
     — А я думаю,  — сказал Оскерко, — что не захотел гетман руки марать в
нашей крови,  дабы odium* на себя не навлечь, и готов поклясться, что этот
офицер везет приказ шведам в Биржах тотчас нас расстрелять.
     _______________
          * Ненависть, вражда, неприязнь (лат.).

     — Ох! — воскликнул Заглоба.
     Все на минуту примолкли, а телега между тем уже въехала на кейданскую
площадь.  Город спал, в окнах не было света, только собаки у ворот яростно
лаяли на всадников.
     — Все равно, — сказал Заглоба, — мы, что ни говори, выиграли время, а
может,  и счастливый случай подвернется,  а нет,  так  штуку  какую-нибудь
придумаем.  — Он обратился к старым полковникам: — Вы меня мало знаете, но
вы у моих друзей спросите,  в каких мне  случалось  бывать  переделках,  и
все-таки  я  всегда  выходил  из них цел и невредим.  Скажите мне,  что за
офицер  командует  конвоем?  Нельзя  ли  уговорить  его   отступиться   от
изменника, стать на сторону отчизны и соединиться с нами?
     — Это Рох Ковальский из Кораблей Ковальских,  — ответил Оскерко.  — Я
его знаю.  С одинаковым успехом ты бы,  пан,  мог уговорить его лошадь,  —
право, не знаю, кто из них глупее.
     — А за что же его произвели в офицеры?
     — Он у Мелешко в драгунской хоругви знаменосец,  а для этого большого
ума  не  надо.  А  в  офицеры его  потому произвели,  что князю кулаки его
понравились: он подковы гнет и схватывается с ручными медведями, и не было
еще такого, которого бы он не поборол.
     — Такой силач?
     — Силач над силачами,  а  уж  если начальник скажет ему:  разбей лбом
стенку —  так он,  не  раздумывая ни  минуты,  начнет стучать об нее лбом.
Приказано ему отвезти нас в Биржи, так отвезет, хоть тут земля расступись.
     — Скажите!  —  воскликнул Заглоба, который с большим вниманием слушал
эти речи. — Решительный, однако, парень!
     — А  все потому,  что он  столько же решителен,  сколько и  глуп.  На
досуге он,  коли не ест,  так спит. Удивительное дело, право же, вы мне не
поверите:  однажды он проспал в арсенале сорок восемь часов кряду,  да еще
зевал, когда его стащили с постели.
     — Нравится мне этот офицер,  ну просто страх как! — сказал Заглоба. —
Я всегда люблю знать, с кем имею дело.
     С этими словами он повернулся к Ковальскому.
     — Подъезжай-ка поближе ко мне! — крикнул он покровительственно.
     — Чего? — спросил Ковальский, поворачивая коня.
     — Нет ли у тебя горелки?
     — Есть.
     — Давай!
     — Как так: давай?
     — Видишь ли,  пан Ковальский,  кабы это было запрещено, у тебя приказ
был бы не давать, а коль нет приказа, так давай.
     — Эге!  —  удивился пан Рох.  —  Черт возьми!  Это что же — заставить
хочешь?
     — Заставить не  заставить,  но ведь можно тебе поддержать родича,  да
еще старого,  — стало быть, и следует это сделать, ведь, женись я на твоей
матери, за милую душу мог бы стать твоим отцом.
     — Какой ты мне, пан, родич!
     — Да ведь есть два колена Ковальских. Один по прозванию Веруши, на их
гербе  изображен козел  на  щите  с  поднятой задней  ногой,  а  у  других
Ковальских на  гербе тот самый корабль,  на  котором их  предок Ковальский
приплыл морем из Англии в Польшу,  вот они-то,  по бабушке,  мои родичи, и
потому у меня на гербе тоже корабль.
     — Господи! Да неужто ты и впрямь мой родич?
     — Разве ты из Кораблей?
     — Из Кораблей.
     — Ей-же-ей,  моя кровь!  —  воскликнул Заглоба.  — Как хорошо, что мы
встретились,  я  ведь сюда,  в  Литву,  к  Ковальским приехал,  и хоть я в
неволе, а ты и на воле и на коне, я охотно заключил бы тебя в объятия: что
ни говори, родичи — это родичи.
     — Чем же я,  пан, могу помочь тебе? Приказали отвезти тебя в Биржи, я
и отвезу. Дружба дружбой, а служба службой.
     — Зови меня дядей! — велел Заглоба.
     — Возьми, дядя, горелки! — сказал Рох. — Это можно.
     Заглоба с  удовольствием взял у него баклажку и напился вволю.  Через
минуту приятное тепло разлилось у него по жилам,  в голове прояснилось,  и
ум прояснился.
     — Слезай-ка  с  коня,  —  сказал он  Роху,  —  да  присядь на телегу,
побеседуем,  —  хочется мне,  чтобы ты рассказал мне про родню.  Я  службу
уважаю, но ведь это можно.
     Ковальский минуту не отвечал.
     — Вроде бы не заказывали, — сказал он наконец.
     Вскоре он  сидел уже на  телеге рядом с  Заглобой,  вернее,  лежал на
соломе, которая была постелена на телеге.
     Заглоба сердечно его обнял.
     — Ну, так как же поживает твой старик? Как, бишь, его зовут? Забыл...
     — Тоже Рох.
     — Верно,  верно,  Рох породил Роха.  Это по  Писанию.  Должен он  был
своего сына тоже назвать Рохом,  чтобы вс