с нею, и невольно любовался красотой 
девушки. За эти годы Ягенка сильно выросла; но не от того она так изменилась, 
что стала выше ростом, с виду стала она величава, чего раньше у нее не было и 
следа. Прежде, когда она в кожушке, с листьями в растрепанных волосах скакала 
на коне по борам и лесам, ее можно было принять за хорошенькую поселянку, 
теперь же по спокойствию, разлитому на ее лице, в ней сразу можно было признать 
девушку знатного рода и благородной крови. Збышко заметил также, что прежняя ее 
веселость пропала, но не очень этому удивился, зная о смерти Зыха. Но больше 
всего изумило его то достоинство, с каким держалась Ягенка; сначала ему даже 
показалось, что это наряд придает ей столько достоинства. Он все поглядывал то 
на золотую повязку, охватывавшую ее белоснежное чело и темные косы, падавшие на 
плечи, то на голубое узкое платье с пурпурной каймой, плотно облегавшее ее 
стройный стан, ее девическую грудь, и думал:
     "Княжна - да и только!" Но потом он понял, что не один наряд тому причиной,
 что надень она сейчас даже простой кожушок, все равно он не сможет уже 
держаться с нею так свободно и смело, как раньше.
     Потом он приметил, что многие рыцари помоложе и даже постарше пожирают 
Ягенку глазами, а меняя княгине блюдо, перехватил устремленный на девушку 
восторженный взгляд господина де Лорша и возмутился в душе. От внимания Анны 
Дануты не ускользнул этот взгляд, и, узнав вдруг гельдернского рыцаря, она 
сказала:
     - Погляди на де Лорша! Верно, опять в кого-нибудь влюбился, опять его 
кто-то ослепил.
     Она слегка наклонилась при этом над столом и, поглядев в сторону Ягенки, 
заметила:
     - Не диво, что при этом факеле гаснут все свечки!
     Збышка влекло к Ягенке, она казалась ему родною душой, любимой и любящей 
его сестрой; он чувствовал, что ни в чьем сердце не найдет больше сочувствия, 
что никто полней не разделит с ним его печаль; но в тот вечер ему не пришлось 
больше поговорить с нею и потому, что он прислуживал княгине, и потому, что на 
пиру все время пели песенники или так оглушительно гремели трубы, что даже 
соседи едва слышали друг друга. Обе княгини со своими дамами вышли из-за стола 
раньше короля, князей и рыцарей, имевших обыкновение засиживаться за кубками до 
поздней ночи.
     Ягенке, которая несла за княгиней подушку для сиденья, неудобно было 
задержаться, и она тоже ушла, улыбнувшись Збышку и кивнув ему на прощанье 
головой.
     На рассвете молодой рыцарь и господин де Лорш возвращались со своими двумя 
оруженосцами в корчму. Некоторое время они шли молча, погрузившись в свои мысли,
 и только у самого дома де Лорш сказал что-то своему оруженосцу, поморянину, 
хорошо знавшему польский язык.
     - Мой господин хотел бы кой о чем вас спросить, ваша милость, - обратился 
тот к Збышку.
     - Пожалуйста, - ответил Збышко.
     - Мой господин спрашивает: смертна ли плотью та панна, с которой вы, ваша 
милость, беседовали перед пиром, или это ангел, иль, может, святая?
     - Скажи твоему господину, - с некоторым нетерпением ответил Збышко, - что 
он меня об этом уже раньше спрашивал и что мне странно слышать это. В Спыхове 
он говорил мне, что собирается ко двору князя Витовта ради красоты литвинок, 
затем по той же причине хотел съездить в Плоцк, сегодня в Плоцке собирался 
вызвать на поединок рыцаря из Тачева из-за Агнешки из Длуголяса, а теперь уж 
ему полюбилась другая. Где же его постоянство и рыцарская верность?
     Господин де Лорш выслушал этот ответ из уст своего поморянина, глубоко 
вздохнул, поглядел с минуту на бледнеющее ночное небо и вот что ответил на 
упреки Збышка:
     - Ты прав. Ни постоянства, ни верности! Грешен я и недостоин носить 
рыцарские шпоры. Что до Агнешки из Длуголяса - это верно, я поклялся служить ей 
и, даст бог, сдержу свою клятву, но ты сам возмутишься, когда я расскажу тебе, 
как жестоко обошлась она со мною в черском замке.
     Он снова вздохнул, снова поглядел на небо, которое на востоке алело уже от 
яркой полоски зари, и, подождав, пока поморянин переведет его слова, повел свой 
рассказ:
     - Сказала она мне, будто есть у нее враг чернокнижник, живет он будто в 
башне среди лесов и каждый год весною посылает к ней дракона, который, 
приблизясь к стенам черского замка, высматривает, нельзя ли ее похитить.
     Как услыхал я про это, тотчас сказал ей, что сражусь с драконом. Нет, ты 
только послушай, что было дальше! Пришел я на указанное место и вижу: ждет меня,
 замерев на месте, свирепое чудище. Радость залила мою грудь, как подумал я, 
что либо паду, либо спасу деву от мерзкой драконьей пасти и покрою себя 
бессмертной славой. Но как ты думаешь, что я увидел, когда ткнул чудовище 
копьем? Большой мешок соломы на деревянных подпорках с хвостом из соломенного 
жгута! И не славу снискал я себе, а стал всеобщим посмешищем, так что потом мне 
пришлось вызвать на поединок двоих мазовецких рыцарей, которые в единоборстве 
порядком меня помяли. Так поступила со мною та, которую я боготворил и которую 
одну только хотел любить...
     Переведя рассказ рыцаря, поморянин то щеку подпирал языком, то прикусывал 
его, чтобы не прыснуть со смеху, да и Збышко в другое время тоже, наверно, 
хохотал бы; но от страданий и горестей он совсем разучился смеяться.
     - Может, - серьезно заметил молодой рыцарь, - она это не по злобе сделала, 
а по легкомыслию.
     - Я все ей простил, - ответил де Лорш, - и лучшее тому доказательство то