ершись на нее, стал смотреть на более тяжелый и упорный бой своего рыцаря с 
братом Ротгером.
     Западные рыцари уже привыкли к удобствам и роскоши, а меж тем шляхтичи 
Малой и Великой Польши, а также Мазовии вели еще суровую и простую жизнь, и 
даже иноземцы и недоброжелатели удивлялись крепости их здоровья, стойкости их и 
закаленности. И теперь было уже ясно, что Збышко так же превосходит крестоносца 
крепостью рук и ног, как его оруженосец превосходил ван Криста; но ясно уже 
было и то, что он молод и уступает противнику в искусстве боя.
     Хорошо еще, что Ротгер избрал бой на секирах, так как этим оружием нельзя 
было фехтовать. Если бы Збышко бился с Ротгером на коротких или длинных мечах, 
когда надо было уметь рубить, колоть и отражать удары, то у немца было бы перед 
ним значительное преимущество. Все же по движениям Ротгера и по его уменью 
владеть щитом и сам Збышко, и зрители поняли, что это искусный и страшный 
противник, который, видно, не впервые выступает в таком поединке. Ротгер 
подставлял щит при каждом ударе Збышка и в то самое мгновение, когда секира 
обрушивалась на щит, слегка отдергивал его назад, от чего даже самый 
богатырский размах терял силу и Збышко не мог ни просечь щит, ни повредить его 
гладкую поверхность. Ротгер то пятился, то напирал на юношу, делая это спокойно,
 но с такой молниеносной быстротой, что глазом трудно было уловить его движение.
 Князь испугался за Збышко, и лица рыцарей омрачились, так как им показалось, 
что немец умышленно играет с противником. Иной раз он даже не подставлял щита, 
но в то мгновение, когда Збышко наносил удар, делал пол-оборота в сторону так, 
что лезвие секиры рассекало пустой воздух. Это было самое страшное, так как 
Збышко мог потерять при этом равновесие и упасть, и тогда гибель его была бы 
неизбежна. Видел это и чех, стоявший над заколотым Кристом; в тревоге за своего 
господина он говорил про себя: "Ей-ей, коли только он упадет, ахну я немца 
обухом меж лопаток, чтобы тут и ему конец пришел".
     Однако Збышко не падал, он широко расставлял свои могучие ноги и при самом 
сильном размахе удерживал на одной ноге всю тяжесть своего тела.
     Ротгер сразу это заметил, и зрители ошибались, думая что он недооценивает 
силу своего противника. Уже после первых ударов, когда у Ротгера, несмотря на 
всю ловкость, с какой он отдергивал щит, правая рука совсем онемела, он понял, 
что ему круто придется с этим юношей и что, если он не собьет его ловким ударом 
с ног, бой может затянуться и стать опасным. Он думал, что при ударе в пустоту 
Збышко повалится в снег, и, когда этого не случилось, его просто охватила 
тревога. Из-под стального нашеломника он видел сжатые губы и ноздри противника, 
а порой его сверкающие глаза, и говорил себе, что этого юношу должна погубить 
горячность, что он забудется, потеряет голову и, ослепленный, будет больше 
думать не о защите, а о нападении. Но он ошибся и в этом. Збышко не умел 
уклоняться от ударов, делая пол-оборота в сторону, но он не забыл о щите и, 
занося секиру, не открывал корпус больше, чем следовало. Было видно, что 
внимание его удвоилось, что, поняв, насколько искусен и ловок противник, он не 
только не забылся, а, напротив, сосредоточился, стал осторожнее, и в ударах его,
 которые становились все сокрушительней, чувствовался расчет, на который в пылу 
боя способен не горячий, а только хладнокровный и упорный человек.
     Ротгер, который побывал на многих войнах и участвовал во многих сражениях 
и поединках, по опыту знал, что бывают люди, которые, словно хищные птицы, 
созданы для битвы и, будучи от природы особенно одаренными, как бы чутьем 
угадывают то, до чего другие доходят после долгих лет обучения. Он сразу понял, 
что имеет дело с таким человеком. С первых же ударов он постиг, что в этом 
юноше есть нечто напоминающее ястреба, который в противнике видит только добычу 
и думает только о том, как бы впиться в нее когтями. Как ни силен он был, 
однако заметил, что и тут не может сравняться со Збышком и что если он лишится 
сил, прежде чем успеет нанести решительный удар, то бой с этим страшным, хотя и 
менее искусным юношей может кончиться для него гибелью. Подумав, он решил 
биться с наименьшим напряжением сил, прижал к себе щит, не очень теснил 
противника и не очень пятился, ограничил движения и, собрав все свои силы для 
того, чтобы нанести решительный удар, ждал только удобного момента.
     Ужасный бой затягивался. На галерее воцарилась мертвая тишина.
     Слышались только то звонкие, то глухие удары лезвий и обухов о щиты. И 
князю с княгиней, и рыцарям, и придворным дамам было знакомо подобное зрелище, 
и все же сердца у всех сжались от ужаса. Все поняли, что в этом поединке 
противники вовсе не хотят показать свою силу, свое искусство и мужество, что 
они охвачены большей, чем обычно, яростью, большим отчаянием, неукротимым 
гневом, неутолимой жаждой мести. На суд божий вышли в этом поединке, с одной 
стороны, жестокие обиды, любовь и безутешное горе, с другой - честь всего 
ордена и непреоборимая ненависть.
     Меж тем посветлело бледное зимнее утро, рассеялась серая пелена тумана, и 
луч солнца озарил голубой панцирь крестоносца и серебристые миланские доспехи 
Збышка. В часовне зазвонили к обедне, и с первым ударом колокола целые стаи 
галок слетели с крыш, хлопая крыльями и пронзительно крича, словно радуясь виду 
крови и трупа, который лежал уже неподвижно на снегу. Ротгер во время боя повел 
на него раз-другой глазами и внезапно почувствовал себя страшно одиноким. Все 
глаза, обращенные на него, были глазами врагов. Все молитвы и заклинания, 
которые творили женщины, и обеты, которые давали они про себя, были за Збышка. 
И хотя крестоносец был совершенно уверен, что оруженосец Збышка не бросится на 
него сзади и не нанесет ему предательского удара, однако от самого присутствия 
чеха, от близости его грозной фигуры Ротгера охватывала та невольная тревога, 
какая охватывает людей при виде волка, медведя или буйвола, от которого их не 
отделяет решетка. Он не мог противостоять этому чувству