мужчины впились глазами в 
противников, стремясь по их виду и по доспехам угадать, на чьей стороне будет 
победа.
     На крестоносце был надет панцирь, украшенный голубой финифтью, такие же 
набедерники и шлем с поднятым забралом и с пышным павлиньим султаном на гребне. 
Грудь, бока и спину Збышка охватывала великолепная миланская броня, которую он 
в свое время захватил в добычу у фризов. На голове у него был шлем с 
нашеломником, но без подбородника и без перьев, на ногах сапоги из бычьей кожи. 
В левой руке оба рыцаря держали щиты с гербами; у крестоносца на верхнем поле 
герба была шахматная доска, а на нижнем - три льва, стоящие на задних лапах, у 
Збышка - тупая подкова. В правой руке оба держали страшные широкие секиры, 
насаженные на почернелые дубовые рукояти длиннее руки рослого мужчины. Рыцарей 
сопровождали оруженосцы: Глава, которого Збышко звал Гловачем, и ван Крист, оба 
в темной железной броне, оба с секирами и со щитами. У ван Криста в гербе был 
куст дрока, у чеха же, как в гербе Помяна, голова быка, только вместо секиры в 
ней торчал короткий меч, до половины вонзившийся в глаз.
     Труба затрубила второй раз; после третьего противники по условию должны 
были сходиться. Их разделяло теперь только небольшое пространство, посыпанное 
серой золой, над которым, казалось, витала, как зловещая птица, смерть. Однако, 
прежде чем труба затрубила в третий раз, Ротгер приблизился к колоннам, между 
которыми сидели князь с княгиней, поднял свою закованную в сталь голову и 
произнес таким громким голосом, что его услышали во всех уголках галереи:
     - Призываю бога в свидетели, тебя, достойный князь, и все рыцарство этой 
земли, что я неповинен в той крови, которая сейчас прольется.
     При этих словах снова сжались сердца зрителей, пораженных тем, что 
крестоносец так уверен в себе и своей победе. Но Збышко, человек прямодушный, 
обратился к своему чеху и сказал:
     - Противна мне похвальба этого крестоносца, ибо уместна она была бы не 
теперь, когда я еще жив, а после моей смерти. У этого бахвала павлиний чуб на 
шлеме, а я сперва дал обет сорвать три таких чуба, а потом столько, сколько 
пальцев на обеих руках. Вот бог и привел!
     - А что, пан, - спросил Глава у Збышка, наклонившись и набирая в горсти 
золы со снегом, чтобы рукоять секиры не скользила в руках, - коли я с божьей 
помощью быстро управлюсь с этим прусским мозгляком, нельзя ли мне тогда если не 
ударить на крестоносца, то хоть рукоять сунуть ему меж колен, чтобы свалить его 
наземь?
     - Боже упаси! - с живостью воскликнул Збышко. - Ты бы покрыл позором и 
меня и себя.
     Но вот труба затрубила в третий раз. При звуках ее оруженосцы стремительно 
и яростно бросились друг на друга, рыцари же выступили навстречу друг другу 
медленно и важно, как и подобало им по достоинству их и званию выступать до 
первого столкновения.
     Мало кто обращал внимание на оруженосцев, но опытный глаз рыцарей и слуг, 
которые смотрели на них, сразу уловил, какое огромное преимущество на стороне 
Главы. Секира тяжело ходила в руках у немца, и щит его двигался медленней. 
Длинные ноги, видневшиеся из-под щита, были гораздо слабее упругих и сильных 
ног чеха, обтянутых узкими штанами. Глава так стремительно напал на него, что 
ван Крист под его натиском чуть не в первую минуту вынужден был отступить. Всем 
стало ясно, что один из противников обрушился на другого как ураган, что он 
напирает, теснит и разит врага как молния, а тот, чуя смерть свою, только 
обороняется, чтобы отдалить страшную минуту. Так оно на самом деле и было. 
Хвастун, который вообще выходил на бой только тогда, когда не мог уже 
отвертеться, понял, что дерзкие и неосторожные речи довели его до боя с грозным 
богатырем, от которого он должен был бежать как от огня, и теперь, когда он 
понял, что этот богатырь одним ударом может свалить быка, сердце у него упало. 
Он совсем забыл о том, что мало обороняться щитом, что надо самому разить врага,
 он видел только, как сверкает секира, и каждый ее удар казался ему последним. 
Подставляя щит, он невольно закрывал в страхе глаза, не зная, откроет ли их еще 
раз. Лишь изредка наносил он удар, не надеясь поразить противника, и только все 
выше поднимал щит над головой, чтобы еще и еще раз уберечь ее от удара.
     Он уже стал уставать, а чех наносил все более могучие удары. Как под 
топором дровосека от высокой сосны откалываются огромные щепы, так под секирой 
чеха стали ломаться и отскакивать бляхи от брони немецкого оруженосца. Верхний 
край щита прогнулся и треснул, правый наплечник покатился наземь вместе с 
разрубленным и уже окровавленным ремешком.
     Волосы встали дыбом на голове у ван Криста, его объял смертельный страх.
     Он еще раза два изо всей силы ударил по щиту чеха и, убедившись наконец, 
что ему не уйти от страшного противника и что спасти его может только какое-то 
необычайное усилие, бросился внезапно в своих тяжелых доспехах Главе под ноги.
     Оба они повалились на землю и боролись, катаясь и перевертываясь на снегу. 
Но чех скоро подмял под себя противника. С минуту он еще отражал отчаянные 
удары ван Криста, затем прижал коленом железную сетку, покрывавшую его живот, и 
достал из-за пояса короткую трехгранную мизерикордию.
     - Пощади! - тихо прошептал ван Крист, поднимая на чеха глаза.
     Но тот вместо ответа лег на него, чтобы легче было достать до шеи, и, 
перерезав ременной подбородник шлема, дважды вонзил меч несчастному в горло, 
клинком вниз, в самую грудь.
     Глаза у ван Криста закатились под лоб, руками и ногами он стал бить по 
снегу, точно хотел очистить его от золы, а через минуту вытянулся и остался 
недвижимым, только губы, окрашенные кровавой пеной, отдувались еще у него и 
весь он обливался кровью.
     А чех поднялся, вытер о платье немца мизорикордию, затем поднял секиру и, 
о