тем более что чех, 
следя за ходом боя, не стоял на месте: он то забегал сбоку, то отступал назад, 
то появлялся спереди, наклоняя при этом голову и зловеще глядя на Ротгера 
сквозь отверстия в железном забрале, а порой как бы невольно поднимая 
окровавленное лезвие секиры.
     Усталость начала наконец одолевать крестоносца. Раз за разом он нанес 
врагу два коротких, но страшных удара, целясь в правое его плечо; однако тот с 
такой силой отразил их щитом, что рукоять задрожала в руке у Ротгера и он 
вынужден был отпрянуть, чтобы не упасть. С этой поры он только отступал. У него 
иссякали не только силы, но и хладнокровие, и терпение.
     При виде отступления крестоносца из груди зрителей вырвался крик торжества,
 который пробудил в нем злобу и отчаяние. Удары секир становились все чаще. Оба 
врага обливались потом, из груди у них сквозь стиснутые зубы вырывалось хриплое 
дыхание. Зрители перестали соблюдать спокойствие, теперь то и дело раздавались 
то мужские, то женские голоса:
     "Бей! Рази его!.. Суд божий! Кара божья! Да поможет тебе бог!" Князь 
помахал рукой, чтобы успокоить толпу, но уже не мог ее удержать. Возгласы 
становились все громче, на галерее уже стали плакать дети, и, наконец, под 
самым боком у княгини молодой женский голос крикнул сквозь слезы:
     - За Дануську, Збышко, за Дануську!
     Збышко знал, что он дерется за Данусю. Он был уверен, что этот крестоносец 
тоже приложил руку к ее похищению, и, сражаясь с ним, знал, что мстит за обиды, 
нанесенные ей. Но он был молод и жаждал битвы и в эту минуту думал только о 
самой битве. Этот внезапный крик напомнил ему о его утрате, о горькой участи 
Дануси. От любви, сожаления и жажды мести кровь закипела в его жилах. Сердце 
надрывалось у юноши от проснувшейся муки, и ярость овладела им. Страшных, как 
порывы бури, ударов его крестоносец не мог уже ни уловить, ни отразить. Збышко 
с такой нечеловеческой силой ударил щитом в его щит, что рука у немца внезапно 
онемела и бессильно повисла. Ротгер отпрянул в ужасе и откинулся, и в то же 
мгновение перед глазами его сверкнула секира, и лезвие молниеносно обрушилось 
на правое его плечо.
     До слуха зрителей долетел только душераздирающий крик: "Jesus!.." <Иисус! 
(нем.)>.
     Ротгер сделал еще один шаг назад и грянулся навзничь на землю.
     Тотчас на галерее зашумели, пришла в движение толпа, словно пчелы на 
пасеке, когда, пригревшись на солнце, они начинают шевелиться и жужжать.
     Целые толпы рыцарей сбегали вниз по ступеням, слуги перепрыгивали через 
снежный вал, чтобы поглядеть на трупы. Повсюду раздавались возгласы: "Вот он, 
суд божий!.. Есть наследник у Юранда. Честь и хвала ему! Вот это мастер рубить 
секирой!" Другие кричали: "Нет, вы только поглядите да подивитесь! Сам Юранд не 
сумел бы так раскроить!" Вокруг трупа Ротгера сбилась целая толпа любопытных, а 
он лежал на спине, и лицо его было бело как снег, рот широко открыт, а плечо 
все в крови и так страшно рассечено от шеи до самой подмышки, что держалось оно 
чуть ли не на одной только коже. "Вот жив был, - толковали в толпе, - и такой 
ходил гордый, а теперь пальцем шевельнуть не может!" При этом одни дивились его 
росту - распростертый на земле, он казался еще больше, - другие - павлиньему 
султану, который чудно переливался на снегу, третьи - доспехам, которые стоили 
доброй деревни. Но тут подошел чех Глава с двумя слугами, чтобы снять с убитого 
доспехи, и любопытные окружили Збышка, восхваляя его доблесть и превознося его 
до небес, ибо они справедливо полагали, что он покрыл себя славой и что отныне 
сиянием ее будет окружено все мазовецкое и польское рыцарство. А тем временем у 
Збышка взяли щит и секиру, чтобы облегчить его, затем Мрокота из Моцажева снял 
с потной головы молодого рыцаря шлем и надел ему шапку алого сукна. Тяжело дыша,
 Збышко стоял точно в остолбенении, бледный от напряжения и ярости, с огнем, 
еще не погасшим в глазах, и дрожал от волнения и усталости. Его подхватили под 
руки и повели к князю и княгине, которые ждали победителя в теплой комнате у 
камина.
     Збышко опустился перед ними на колени, а когда отец Вышонек перекрестил 
его и помолился за усопших, князь обнял молодого рыцаря и сказал:
     - Всевышний рассудил вас, он направлял твою руку, и да будет благословенно 
имя его, аминь!
     Затем он обратился к де Лоршу и другим рыцарям и прибавил:
     - Тебя, иноземный рыцарь, и всех вас беру я в свидетели и сам 
свидетельствую, что они бились согласно с законом и обычаем, и суд божий 
свершился по-рыцарски и по-божьи, как везде он свершается.
     Согласным хором ответили князю мазовецкие воители, когда же слова его 
перевели господину де Лоршу, тот встал и заявил, что не только свидетельствует, 
что все произошло согласно рыцарскому обычаю и божьему закону, но что, если 
кто-нибудь в Мальборке или при каком-нибудь другом дворе посмеет в этом 
усомниться, он, де Лорш, тотчас вызовет его на поединок на ристалище, пешего 
или конного, даже если это будет не обыкновенный рыцарь, а великан или чародей, 
превосходящий колдовской силой самого Мерлина.
     А тем временем княгиня Анна Данута, склонившись, говорила 
коленопреклоненному Збышку:
     - Что же ты не радуешься? Радуйся и благодари бога, ибо в своем милосердии 
он избавил тебя от опасности, так и впредь не оставит своей милостью и даст 
тебе счастье.
     - Как же мне радоваться, милостивая пани? - ответил ей Збышко. - Господь 
ниспослал мне победу над крестоносцем: но Дануськи как не было, так и нет, и 
по-прежнему она от меня далеко.
     - Мертвы уже самые лютые враги, Данфельд, Готфрид и Ротгер, - возразила 
княгиня, - а про Зигфрида говорят, что хоть и жесток он, но справедливее их. 
Возблагодари же и за это создателя. Господин де Лорш говорил, что, если 
крестоносец падет в бою, он отвезет его тело, а потом тотчас поедет в Мальборк 
и