кого-нибудь мазовецкого рыцаря, с утра до поздней ночи душу 
его терзали сомнения. Порой ему казалось немыслимым, чтобы Дануся могла забыть 
его, но потом приходила вдруг в голову мысль, что Юранд мог приехать ко двору 
из Спыхова и отдать дочь за соседа своего или друга. Он ведь еще в Кракове 
говорил, что не судьба Збышку быть мужем Дануси, что не может он отдать дочь за 
него, значит, обещал ее, видно, другому, связан был, видно, обетом, а сейчас 
исполнил этот обет. Когда Збышко думал об этом, ему начинало казаться, что не 
видать уж ему Дануси в девушках. Он звал тогда Сандеруса и снова выпытывал, 
снова выспрашивал, а тот все больше и больше путал. Порою немец вот-вот готов 
был припомнить и придворную Данусю, и ее свадьбу, но тут же совал вдруг палец в 
рот, задумывался и восклицал: "Нет, не она!" От вина у немца должно было будто 
бы прояснеть в голове, но, сколько он ни пил, память у него не становилась 
лучше, и он по-прежнему заставлял томиться молодого рыцаря, в душе которого 
смертельный страх все время боролся с надеждой.
     Так и ехал Збышко вперед, терзаемый тревогой, тоской и сомнениями. По 
дороге он уже совсем не думал ни о Богданце, ни о Згожелицах, а только о том, 
что ж ему предпринять. Прежде всего надо было ехать к мазовецкому двору и 
узнать там всю правду; поэтому Збышко торопился вперед, останавливаясь только в 
усадьбе, в корчме или в городе на короткий ночлег, чтобы не загнать коней. В 
Ленчице он снова велел повесить на воротах корчмы свой вызов, рассудив, что, 
вышла ли замуж Дануська, осталась ли девушкой, она по-прежнему его госпожа, и 
ему надо драться за нее. Но в Ленчице не много нашлось бы таких, кто смог бы 
прочесть его вызов, те же рыцари, которым вызов прочли грамотные причетники, не 
зная чужого обычая, только пожимали плечами и говорили: "Едет какой-то глупец! 
Кто же станет соглашаться с ним или спорить, коли этой девушки никто из нас в 
глаза не видал". А Збышко ехал дальше, и все большая тревога обнимала его, и 
все больше он торопился. Никогда не переставал он любить свою Дануську, но в 
Богданце и в Згожелицах, чуть не каждый день беседуя с Ягенкой и любуясь ее 
красотой, он не так часто думал о Дануське, а сейчас и ночью, и днем одна она 
была у него перед глазами, одна она не шла из ума. Даже во сне он видел ее, с 
распущенной косой, с маленькой лютней в руке, в красных башмачках и в веночке. 
Она протягивала к нему руки, а Юранд увлекал ее прочь. Утром, когда сны 
пропадали, на смену им приходила еще большая тоска; и никогда в Богданце Збышко 
не любил так этой девушки, как сейчас, когда он не был уверен, не отняли ли ее 
у него.
     Ему приходило в голову, что ее, может, силой выдали замуж, но в душе он 
тогда ни в чем ее не винил, потому что она была ребенком и не могла располагать 
собою. Зато он вспыхивал негодованием, вспоминая про Юранда и княгиню Анну, 
когда же думал о муже Дануси, все в нем кипело от гнева, и он грозно озирался 
на слуг, везших под попонами оружие. Он решил, что не перестанет служить ей, и 
если даже застанет ее уже чужою женой, все равно добудет и сложит к ее ногам 
павлиньи гребни. Но в этой мысли он не находил утешения, скорее печаль будила 
она в его сердце, потому что он совсем не представлял себе, что станет делать 
дальше.
     Утешала его только мысль о предстоящей великой войне. Хоть и не мил был 
ему свет без Дануськи, однако он не помышлял о гибели, он чувствовал, что война 
так захватит его, что он позабудет обо всех прочих горестях и печалях. А в 
воздухе действительно пахло грозой. Неизвестно откуда шли слухи о войне, потому 
что мир царил между королем и орденом, но всюду, где ни проезжал Збышко, 
говорили только о войне. Народ словно предчувствовал, что вспыхнет война, а 
некоторые открыто говорили: "Для чего было нам соединяться с Литвой, как не для 
того, чтобы выступить против этих псов-крестоносцев? Надо раз навсегда 
покончить с ними, чтобы больше они не терзали нас". Другие восклицали: "Безумцы 
эти монахи! Мало им было Пловцев! Смерть у них за плечами, а они захватили еще 
землю добжинскую, которую им с кровью придется извергнуть". И во всех землях 
королевства к войне готовились, не похваляясь, с суровостью, с какой всегда 
готовятся к бою не на жизнь, а на смерть, с глухим упорством; могучий народ, 
который слишком долго сносил обиды, решил подняться наконец на врага и жестоко 
отплатить ему. Во всех усадьбах Збышко встречал людей, убежденных в том, что 
надо быть готовыми в любой день сесть на коня, и даже дивился этому, ибо думал, 
как и другие, что война неизбежна, но не слыхал о том, что она должна вспыхнуть 
так скоро. Ему не приходило в голову, что в этом случае воля народная 
предрешает события. Он верил не себе, а другим, и радовался, глядя на эти 
приготовления к войне, с которыми ему приходилось сталкиваться на каждом шагу. 
Все другие заботы отступали везде перед заботой о коне и об оружии; везде 
тщательно осматривали копья, мечи, секиры, рогатины, шлемы, панцири, ремни 
нагрудников и чепраков. Кузнецы день и ночь били молотами по железным листам, 
куя грубые,