я забрал мой дядя, прелат Петцольд. 
Крестоносцы напали на город ночью и тут же его подожгли. С городских стен мы 
видели, как на рынке рубили мечами мужчин, женщин и детей, как бросали в огонь 
младенцев... Я видел убитых ксендзов, ибо, разъярясь, крестоносцы никому не 
давали пощады. Оказалось, что приор Миколай, который был родом из Эльблонга, 
знает комтура Германа, предводителя войск крестоносцев. Приор вышел со старшей 
братией к этому свирепому рыцарю, упал перед ним на колени и на немецком языке 
заклинал его смилостивиться над христианами. Но комтур сказал только: "Не 
понимаю!"
     - и велел продолжать резню. Тогда-то и вырезали монахов, а с ними убили и 
дядю моего Петцольда, Миколая же привязали к конскому хвосту. А к утру в городе 
не осталось в живых ни одного человека, только крестоносцы разгуливали, да я 
притаился на колокольне на брусе, к которому подвешены колокола. Бог за это уже 
покарал их под Пловцами, но они все ищут гибели нашего христианского 
королевства и до той поры будут искать, покуда не сотрет их с лица земли 
десница господня.
     - Под Пловцами, - сказал Збышко, - погибли почти все мужи моего рода; но я 
не жалею об этом, ибо великую победу даровал господь королю Локотку и двадцать 
тысяч немцев истребил.
     - Ты доживешь до еще большей войны и еще больших побед, - сказал приор.
     - Аминь! - ответил Збышко.
     И они переменили разговор. Молодой рыцарь спросил мимоходом о торговце 
реликвиями, которого встретил по дороге, и узнал, что много таких мошенников 
шатается по дорогам, обманывая легковерных людей. Приор сказал также, что есть 
папские буллы, повелевающие епископам задерживать этих торговцев и, если у кого 
не окажется подлинных свидетельств и печатей, немедленно предавать суду. 
Свидетельства этого бродяги показались приору подозрительными, и он тотчас 
хотел препроводить его в епископский суд.
     Если бы оказалось, что тот действительно послан из Рима с индульгенциями, 
то никто бы его не обидел. Но он предпочел бежать. Быть может, он боялся 
задержки в пути, но этим бегством только навлек на себя еще большее подозрение.
     В конце беседы приор пригласил Збышка отдохнуть и заночевать в монастыре, 
но тот не смог принять приглашение, так как хотел вывесить перед корчмой вызов 
"на бой пеший или конный" всем рыцарям, которые стали бы оспаривать, что панна 
Данута самая прекрасная и самая добродетельная девица во всем королевстве, 
повесить же такой вызов на воротах монастыря было делом неподобающим. Ни приор, 
ни другие монахи не захотели даже написать Збышку этот вызов, и молодой рыцарь 
оказался в затруднительном положении и не знал, что ему предпринять. Только 
после возвращения в корчму ему пришло на мысль обратиться с этим делом к 
торговцу индульгенциями.
     - Приор так и не знает, бродяга ты или нет, - сказал Збышко торговцу.
     - "Чего, говорит, было ему бояться епископского суда, коли у него 
подлинные свидетельства?"
     - Да я не епископа боюсь, - ответил Сандерус, - а монахов, которые не 
разбирают печатей. Я как раз хотел ехать в Краков, да нет у меня коня, 
приходится ждать, покуда мне кто-нибудь его не подарит. А пока я пошлю письмо, 
к которому приложу свою печать.
     - Вот и мне подумалось: увидят, что знаешь грамоте, ну и решат, что ты 
человек не простой. Но как же ты пошлешь письмо?
     - С пилигримом или странствующим монахом. Мало ли народу идет в Краков 
поклониться гробу королевы?
     - А мне сумеешь написать вызов?
     - Напишу вам, милостивый пан, все, что прикажете, - красиво и гладко, даже 
на доске.
     - Лучше на доске, - сказал Збышко, обрадовавшись, - и не порвется, и 
пригодится на будущее.
     Спустя некоторое время слуги раздобыли и принесли свежую доску, и Сандерус 
принялся писать вызов. Збышко не мог прочесть, что он там написал, однако 
тотчас велел прибить доску на воротах, а пониже повесить щит, под которым на 
страже стояли по очереди турки. Тот, кто ударил бы в щит копьем, дал бы тем 
самым знак, что принимает вызов. Но в Серадзе до таких дел было, видно, немного 
охотников, и ни в этот день, ни до самого полудня следующего дня щит ни разу не 
зазвенел от удара, а в полдень несколько обескураженный молодой рыцарь собрался 
в дальнейший путь.
     Однако перед отъездом к нему забежал еще раз Сандерус и сказал:
     - Вот если бы вы, милостивый пан, вывесили щит у прусских рыцарей, вашему 
оруженосцу уже пришлось бы затягивать на вас ремни доспехов.
     - Как же так? Ведь крестоносцы - монахи, а монаху не дозволяется иметь 
даму сердца.
     - Не знаю, дозволяется или не дозволяется, но знаю, что есть у них дамы 
сердца. Правда, если крестоносец выйдет на единоборство, его будут осуждать за 
это, потому что они дают клятву вступать в бой вместе с другими только за веру; 
но в Пруссии, кроме монахов, есть много светских рыцарей, которые прибывают из 
дальних стран на помощь пруссакам. Те только и смотрят, как бы ввязаться в 
драку, особенно французы.
     - Эва! Видал я их под Вильно; даст бог, увижу и в Мальборке. Мне нужны 
павлиньи чубы со шлемов, я, понимаешь, дал обет добыть их.
     - Купите у меня, милостивый пан, две-три капли пота Георгия Победоносца, 
которые он пролил в бою с огненным змием. Никакая другая святыня не может так 
пригодиться рыцарю. Дайте мне за нее того коня, на которого вы велели сесть мне,
 а я прибавлю вам еще отпущение за христианскую кровь, которую вы про