своим племянником, рассказывал, 
каким образом юноша добыл столь богатое платье.
     - Год и девять недель назад, - рассказывал Мацько, - пригласили нас в 
гости саксонские рыцари. У них гостил один рыцарь из народа фризского, который 
живет далеко, у самого моря, а с ним сын, года на три постарше Збышка. Как-то 
на пиру сын рыцаря стал, глумясь, говорить Збышку, что нет, мол, у него ни усов,
 ни бороды. Збышко, хлопец горячий, не стал его слушать, схватил за бороду и 
всю ее ему вырвал, за что мы дрались после на смерть или на неволю.
     - Как же это вы дрались? - спросил пан из Длуголяса.
     - Отец вступился за сына, я - за Збышка, вот мы и дрались вчетвером при 
гостях на утоптанной земле. Уговор у нас был такой, что победитель заберет и 
полные повозки, и коней, и слуг побежденного. Бог пришел нам на помощь. 
Порубили мы фризов, хоть и нелегко далась нам победа над этими сильными и 
храбрыми рыцарями, и добычу захватили богатую: четыре полные повозки, в каждую 
по паре меринов запряжено, да четверку рослых скакунов, да девять человек 
прислуги, да на двоих отборные доспехи, каких у нас, пожалуй, и не сыщешь. 
Правда, мы помяли в бою шлемы, но господь кой-чем другим нас вознаградил - 
взяли мы целый кованый сундук дорогого платья; то, что сейчас на Збышке, тоже 
было в этом сундуке.
     Тут оба краковских шляхтича и все мазуры стали с большим уважением 
поглядывать на дядю и племянника, а пан из Длуголяса, по прозвищу Обух, сказал:
     - Я вижу, вы народ решительный и смелый.
     - Теперь мы верим, что этот юноша добудет павлиньи чупруны!
     А Мацько смеялся, причем в суровом лице его было что-то хищное.
     Монастырские служки добыли тем временем из ивовых корзин вина и лакомства, 
а служанки стали вносить блюда дымящейся яичницы, обложенной колбасами, от 
которых по всей корчме пошел сильный и смачный дух свиного сала. При виде 
яичницы и колбас гостям захотелось есть, и все двинулись к столам.
     Однако никто не садился, прежде чем княгиня не займет свое место; она села 
посредине, велела Збышку и Данусе занять места рядом напротив нее, а потом 
сказала Збышку:
     - Тебе полагается есть из одной миски с Данусей, только не жми ей под 
лавкой ноги и не касайся ее колен, как делают другие рыцари, - она для этого 
еще слишком молода.
     Он ответил княгине:
     - Если я и стану это делать, милостивейшая пани, то разве только через 
два-три года, когда господь позволит мне выполнить обет и когда дозреет эта 
ягодка; что ж до того, чтоб жать ей ножки, то этого я не мог бы сделать, если 
бы даже захотел, - ведь они у нее не достают до полу.
     - Это верно, - сказала княгиня, - приятно, однако, знать, что ты учтив в 
обхождении.
     После этого все занялись едой и воцарилось молчание. Збышко отрезал самые 
жирные куски колбасы и подавал их Данусе, а то и просто клал ей в рот, а она, 
довольная, что ей прислуживает такой нарядный рыцарь, уплетала колбасу за обе 
щеки, моргая глазками и улыбаясь то ему, то княгине.
     Когда гости опростали блюда, монастырские служки стали разливать сладкое 
ароматное вино - мужчинам помногу, женщинам - поменьше; но рыцарскую свою 
учтивость Збышко особенно выказал, когда внесли полные чаши присланных из 
монастыря орехов. Там были и лесные, и редкие в те времена грецкие орехи, 
привозимые издалека, на которые гости накинулись с такой жадностью, что через 
минуту по всей корчме слышен был только треск скорлупы на зубах. Однако 
напрасно было бы думать, что Збышко помнил только о себе, он предпочел показать 
княгине и Данусе свою рыцарскую силу и воздержность, нежели, набросившись с 
жадностью на редкое лакомство, уронить себя в их глазах. Набрав полную горсть 
лесных или грецких орехов, он не разгрызал их зубами, как делали другие, а 
раскалывал, сжимая своими железными пальцами, и подавал Данусе очищенные от 
скорлупы ядра. Он придумал даже забаву для нее: вынув ядро, он подносил руку к 
губам и дул на скорлупу: под могучим его дыханием скорлупа взлетала под самый 
потолок.
     Дануся хохотала до упаду, так что княгиня, опасаясь, как бы девочка не 
подавилась, велела Збышку прекратить эту забаву; видя, как рада Дануська, 
княгиня спросила у нее:
     - А что, Дануся, хорошо иметь своего рыцаря?
     - Ах, как хорошо! - ответила девочка.
     Она коснулась розовым пальчиком белого шелкового кафтана Збышка и, тут же 
отдернув руку, спросила:
     - А завтра он тоже будет моим?
     - И завтра, и в воскресенье, до гроба, - ответил Збышко.
     После орехов подали сладкие пироги с изюмом, и ужин затянулся. Одним 
придворным хотелось поплясать, другим послушать песенников или Данусю; но у 
Дануси под конец стали слипаться глазки и клониться от дремоты головка; 
раз-другой она еще взглянула на княгиню, на Збышка, протерла еще разок 
кулачками глазки - и, с великим доверием опершись на плечо своего юного рыцаря, 
тут же уснула.
     - Спит? - спросила княгиня. - Вот тебе и "дама".
     - Она и во сне мне милей, чем другая в танце, - ответил Збышко, сидя прямо 
и не двигаясь, чтобы не разбудить девушку.
     Однако Данусю не разбудили даже музыка и песни. Одни притопывали ногами в 
такт музыке, другие вторили ей, гремя мисками, но чем больше был шум, тем 
крепче она спала, открыв, как рыбка, ротик.
     Дануся проснулась только тогда, когда запели петухи, зазвонили колокола в 
костеле, и все поднялись с лавок с возгласами:
     - На утреню! На утреню!
     - Пойдем пешком во славу божию, - сказала княгиня.
     И, взяв за руку пробудившуюся