они, 
отливая на солнце рыжей шерстью, скакали к болоту, где ночью им было спокойнее 
и безопасней. Наконец в небе зажглась заря, верхушки сосен словно запылали в 
огне, и кругом все медленно стало затихать. Лес погружался в сон. Снизу, от 
земли, поднималась тьма и устремлялась ввысь к пылающей заре, которая тоже 
стала таять, хмуриться, меркнуть и гаснуть.
     "Сейчас, - подумал Збышко, - покуда не завоют волки, все будет тихо".
     Однако он пожалел, что не взял с собою самострела, которым легко мог 
уложить дикого кабана или лося. Меж тем от болота некоторое время доносились 
еще какие-то приглушенные звуки, как будто тяжелые вздохи и посвист. Збышко с 
опаской поглядывал в сторону этого болота, где жил когда-то в землянке мужик 
Радзик, который бесследно пропал вместе с семьей, словно сквозь землю 
провалился. Одни говорили, будто его угнали с семьей разбойники, но другие 
замечали потом около землянки какие-то странные, не то человеческие, не то 
звериные следы и с сомнением покачивали головой, подумывая даже о том, не 
позвать ли ксендза из Кшесни освятить землянку. До этого дело не дошло, так как 
в землянке никто не захотел поселиться и халупу эту, вернее, глину на 
хворостяных стенах, размыли со временем дожди; однако само место пользовалось 
дурной славой.
     Правда, бортник Ваврек, который летом ночевал здесь в шалаше, не обращал 
на это внимания, но о самом Вавреке люди тоже разное болтали. Вооруженный 
топором и вилами, Збышко не боялся диких зверей, но он с беспокойством думал о 
нечистой силе и обрадовался, когда все звуки на болоте затихли.
     Догорели последние отблески заката, и спустилась глубокая ночь. Ветер 
умолк, не слышно стало и обычного шума в верхушках сосен. Порой то там, то тут 
падала шишка, рождая в немом безмолвии сильный и гулкий отзвук, но потом снова 
воцарялась такая тишина, что Збышко слышал собственное дыхание.
     Он долго сидел так, раздумывая сперва о медведе, который вот-вот мог 
прийти сюда, а потом о Данусе, о том, как уезжала она в дальний край с 
мазовецким двором. Он вспомнил, как поднял ее на руки в минуту расставанья с 
нею и с княгиней и как у него по щеке катились со слезы, вспомнил ее ясное 
личико, ее непокрытую голову, ее венки из васильков, ее песни, ее красные с 
длинными носками башмачки, которые он целовал, прощаясь; вспомнил все, что 
произошло с той минуты, как они познакомились, и так жалко стало ему, что нет 
ее рядом, такая овладела тоска по ней, что, предавшись печали, он совсем 
позабыл, что сидит в лесу и подстерегает зверя в засаде, и стал говорить про 
себя:
     "Я поеду к тебе, потому что нет мне жизни без тебя".
     Он чувствовал, что это правда, что он должен охать в Мазовию, иначе 
зачахнет в Богданце. Ему вспомнился Юранд и странное его упорство, он подумал, 
что тем более надо ехать, чтобы узнать, какая за этим кроется тайна, какие 
преграды стоят на его пути и нельзя ли убрать их, вызвав кого-нибудь на 
смертный бой. Наконец, ему привиделось, что Дануся протягивает к нему руки, 
зовет его: "Ко мне, Збышко, ко мне!" Как же не ехать к ней!
     Он не спал, однако так явственно видел ее, будто она явилась ему или 
приснилась во сне. Едет сейчас Дануська, сидя рядом с княгиней, наигрывает ей 
на своей маленькой лютне и напевает, а сама думает о нем. Думает о том, что 
увидит его вскорости, а может, озирается, не мчится ли он вскачь следом за ними,
 - а он тут вот, в темном бору.
     Тут Збышко очнулся, и не только потому, что вспомнил про темный бор, но и 
по той причине, что позади него в отдалении послышался какой-то шорох.
     Он крепче сжал вилы в руках и, насторожась, стал прислушиваться.
     Шорох слышался все ближе, скоро он стал совершенно явственным. Под чьей-то 
осторожной ногой трещали сухие ветки, шуршали кустики ягод и опавшая листва... 
Кто-то шел.
     По временам шорох замирал, будто зверь останавливался под деревом, и тогда 
наступала такая тишина, что у Збышка начинало звенеть в ушах, затем снова 
раздавались медленные, осторожные шаги. Кто-то приближался с такими 
предосторожностями, что Збышко просто пришел в изумление.
     "Косолапый, надо думать, боится собак, которые жили здесь у шалаша, - 
сказал он про себя