аза и жилы вздулись на лбу.
     - Так немцы убили ее мать? - спросил он.
     - И убили и не убили. Сама она померла со страху. Пять лет назад был мир, 
никто про войну не думал, все жили спокойно. Без войска, с одной только свитой, 
как всегда в мирное время, князь поехал в Злоторыю <Под 1394 г. Длугош помещает 
известие о том, как Януш "воздвиг на реке Нареве, на земле и в княжестве своего 
удела, новую крепость, которую назвал Злоторыей", а появившиеся крестоносцы 
сожгли все укрепления еще не законченного деревянного замка, князя же посадили 
"на кобылу и, связав ему под брюхом той кобылы ноги", отвезли к "прусскому 
магистру" (Д л у г о ш Я. Грюнвальдская битва. М. - Л., 1962, с. 34).> строить 
башню. И тут, не объявляя войны, без всякого повода, вторглись в наш край 
предатели-немцы... Позабыв страх божий и все благодеяния, оказанные им предками 
князя, они привязали его к коню и угнали в неволю, а людей поубивали. Долго 
томился князь в неволе у немцев, только когда король Владислав пригрозил им 
войною, страх объял их, и они отпустили князя. Но во время набега скончалась 
мать Дануси, со страху подкатило у нее к самому сердцу и так сдавило в горле, 
что она померла.
     - А вы, пан рыцарь, были при этом? Скажите, как вас зовут, а то я позабыл.
     - Зовут меня Миколай из Длуголяса, а прозвище мое Обух. Я был во время 
набега. Видал, как один немец с павлиньими перьями на шлеме хотел привязать 
мать Дануси к седлу и как она на глазах у него побелела на веревке как полотно. 
Меня самого алебардой рубнули, вот и шрам остался.
     С этими словами он показал глубокий шрам на голове, который тянулся из-под 
волос до самой брови.
     На минуту воцарилось молчание. Збышко снова вперил взор в Данусю.
     - Так вы говорите, - спросил он, помедлив, - у нее нет рыцаря?
     Однако ответа он не дождался, так как в это мгновение песня оборвалась. 
Один из песенников, толстый парень, поднялся вдруг с лавки, и она качнулась 
набок. Дануся, пошатнувшись, взмахнула ручками, но упасть или соскочить с лавки 
не успела - Збышко ринулся, как лев, и подхватил ее на руки.
     Княгиня в первую минуту вскрикнула от страха, но потом весело рассмеялась.
     - Вот и рыцарь Данусе! - воскликнула она. - Подойди, рыцарь молодой, и 
отдай нам милую нашу певунью!
     - Ловко он ее подхватил! - послышались возгласы среди придворных.
     Збышко направился к княгине, прижимая к груди Данусю, которая обняла его 
одной рукой за шею, а другую подняла с лютней вверх, чтобы не раздавить свой 
инструмент. Все еще испуганное лицо ее озарилось радостной улыбкой. 
Приблизившись к княгине, юноша опустил перед нею Данусю на пол, а сам преклонил 
колено и, подняв голову, с удивительной для его лет смелостью сказал:
     - Быть по-вашему, милостивейшая княгиня! Пора этой прекрасной панне иметь 
своего рыцаря, пора и мне иметь свою госпожу, красоту и добродетели которой я 
бы прославлял, потому, с вашего дозволения, я хочу дать обет этой панне и 
остаться ей верным до гроба.
     Удивление изобразилось на лице княгини, однако не речь Збышка поразила ее, 
а внезапность всего происшедшего. Правда, рыцарские обеты в Польше не были в 
обычае, но Мазовия, лежавшая на немецком рубеже и часто видавшая рыцарей даже 
из дальних стран, знала этот обычай лучше, чем другие польские земли, и часто 
следовала ему. Княгиня слышала о нем еще при дворе своего великого отца, где 
все западные обычаи почитались законом и образцом для самых благородных 
воителей, поэтому в желании Збышка она не нашла ничего оскорбительного ни для 
себя, ни для Дануси. Она даже обрадовалась, что милая ее сердцу придворная 
начинает пленять сердца и взоры рыцарей.
     - Данусенька, Данусенька, - обратилась она, повеселев, к девочке, - хочешь 
иметь своего рыцаря?
     Дануся сперва три раза подпрыгнула в своих красных башмачках, встряхивая 
распущенными косами, а затем, обвив руками шею княгини, воскликнула с такой 
радостью, точно ей посулили забаву, дозволенную только взрослым:
     - Хочу! Хочу! Хочу!..
     У княгини от смеха слезы выступили на глазах; вместе с нею смеялась вся 
свита. Высвободившись наконец из объятий девочки, княгиня обратилась к Збышку:
     - Ну что ж, давай, давай обет! В чем же ты ей клянешься?
     Хотя все кругом смеялись, Збышко хранил непоколебимую серьезность и так же 
серьезно, не поднимаясь с колен, произнес:
     - Клянусь по прибытии в Краков повесить щит на корчме с пергаментом, на 
котором монах-краснописец четко напишет, что панна Данута самая прекрасная и 
самая добродетельная из всех девиц, какие только живут во всех королевствах. А 
кто станет мне в том перечить, с тем клянусь драться до тех пор, пока сам не 
погибну или он не погибнет, а нет, так сдастся.
     - Отлично! Видно, ты знаешь рыцарский обычай. А еще что?
     - А еще... От пана Миколая из Длуголяса я узнал, что матушка панны Дануты 
испустила дух по вине немца с павлиньим гребнем на шлеме, потому я даю обет 
сорвать с немецких голов несколько таких павлиньих чупрунов и сложить их к 
ногам моей госпожи.
     При этих словах княгиня перестала смеяться и спросила:
     - Ты что, не на шутку даешь этот обет?
     А Збышко ответил:
     - Так, да поможет мне господь бог и крест святой; свой обет я повторю 
ксендзу в костеле.
     - Похвально сражаться с лютым врагом нашего племени, но мне жаль тебя, ты 
молод и легко можешь погибнуть.
     Но тут приблизился Мацько из Богданца, который, будучи человеком 
старозаветным, только пожимал плечами, слушая княгиню и Збышка, но сейчас счел 
уместным вмешаться:
     - Не тревожьтесь о том, милостивейшая пани! В битве смерть может 
настигнуть всякого, а для шляхтича, стар ли