ловек, что же говорить о таком почетном госте, как супруга князя, 
предки и родственники которого оказали монастырю столько благодеяний!
     Но княгиня весело ему возразила:
     - Мы сюда заехали только размяться, утром нам надо ехать в Краков. Мы 
выспались днем и ехали ночью по прохладе, петухи уж пели, и я не хотела будить 
благочестивую братию, да еще с таким народом, который больше думает не об 
отдыхе, а о песнях да плясках.
     Но монах продолжал настаивать на своем.
     - Нет. Мы уж здесь останемся. Послушаем светских песен, время и пролетит 
незаметно, а к утрене приедем в костел, чтобы день начать с богом.
     - Служба будет о здравии милостивейшего князя и милостивейшей княгини, - 
сказал монах.
     - Князь, супруг мой, приедет только через четыре-пять дней.
     - Господь бог и издалека ниспошлет ему благоденствие, а пока позвольте нам,
 смиренным, хоть вина принести вам из монастыря.
     - Благодарствуем, - ответила княгиня.
     Когда монах вышел, она тотчас крикнула:
     - Эй, Дануся! Дануся! Встань-ка на лавку да потешь нашу душеньку той 
песней, которую ты пела в Заторе.
     Придворные мигом поставили лавку посреди корчмы. Песенники сели по краям, 
а между ними стала та самая девочка, которая несла за княгиней лютню, набитую 
медными гвоздиками. Косы у нее были распущены по плечам, на голове веночек, 
платье голубое, башмачки красные с длинными носками. Стоя на лавке, девочка 
казалась маленьким чудным ребенком, словно фигуркой из костела или 
рождественского вертепа. Видно, не впервые приходилось ей стоять вот так и петь 
перед княгиней, потому что она не обнаруживала ни тени смущения.
     - Ну же, Дануся, ну же! - кричали придворные панны.
     Взяв лютню, девочка подняла голову, как пташка, когда хочет запеть, и, 
полузакрыв глаза, затянула серебряным голоском:

     Ах, когда б я пташкой
     Да летать умела,
     Я бы в Силезию
     К Ясю улетела!

     Песенники тотчас стали вторить ей, один на гусельцах, другой на большой 
лютне; княгиня, которая ничего так не любила, как светские песни, стала 
покачивать в такт головой, а девочка снова затянула тоненьким детским голоском, 
свежим, как у пташки, когда весной она поет в лесу свою песенку:

     Сиротинкой бедной
     На плетень бы села:
     "Глянь же, мой соколик,
     Люба прилетела".

     И снова завторили ей оба песенника. Молодой Збышко из Богданца, который с 
детских лет привык к войне и ужасным ее картинам, в жизни ничего подобного не 
видывал; коснувшись плеча стоявшего рядом мазура, он спросил:
     - Кто это такая?
     - Панночка из свиты княгини. Немало песенников увеселяют наш двор, но эта 
маленькая певунья всех милей княгине, и ничьих песен она не слушает так жадно, 
как ее.
     - И не диво. Я думал, это ангел, не нагляжусь на нее. Как же ее зовут?
     - Да разве вы не слыхали? Дануся. Отец ее Юранд из Спыхова, могущественный 
и храбрый комес <Комес (лат.) - звание, которым в Польше титуловали в ХI - ХII 
вв. высших сановников. В XIII в. оно распространилось на знать вообще, 
встречалось в документах до середины XIV в.>, прославленный рыцарь, в бою он 
выступает впереди хоругви.
     - Экая краса невиданная!
     - Любят ее все и за песни, и за красу.
     - Кто ж ее рыцарь?
     - Да она ведь еще совсем дитя.
     Дануся снова затянула песенку, и разговор оборвался. Збышко глядел сбоку 
на ее светлые волосы, на приподнятую головку, на полузакрытые глаза, на всю ее 
фигурку, залитую огнями восковых свечей и лунным сиянием, лившимся в 
растворенные окна, - и все больше и больше дивился. Ему казалось, что он уже 
где-то видел ее, он только не помнил - во сне ли или где-то в Кракове на окне 
костела.
     И снова тихонько толкнув придворного, он спросил у него, понизив голос:
     - Так она из вашего двора?
     - Мать Дануси приехала из Литвы с княгиней Анной Данутой, та выдала ее тут 
за графа Юранда из Спыхова. Красавица она была и знатного рода, княгиня любила 
ее больше всех своих придворных панн, да и она любила княгиню. Потому и дочку 
назвала Анной Данутой. Но пять лет назад, когда немцы под Злоторыей напали на 
наш двор, она умерла со страху. Княгиня взяла тогда девочку - и с той поры 
воспитывает ее. Отец тоже часто наезжает ко двору и радуется, видя, что девочка 
его здорова и окружена любовью. Но только как ни взглянет он на нее, так всякий 
раз слезами и обольется, вспомнив свою покойницу, а вернувшись домой, мстит 
немцам за тяжкую обиду. Так любил он жену, как никто во всей Мазовии своей жены 
не любил, - и тьму немцев он за нее уже перебил.
     У Збышка мгновенно зажглись г