начат эти слова, и все больше теснились кругом. Хотя в те 
времена среди краковских горожан две трети составляли немцы, однако вокруг 
раздавались грозные проклятия крестоносцам: "Позор! Позор! Чтоб они пропали, 
тевтонские псы, из-за них должны на плахе погибать наши дети! Позор королю и 
королевству!"
     Натолкнувшись на сопротивление, литвины сняли с плеч натянутые самострелы 
и стали исподлобья поглядывать на людей, не осмеливаясь, однако, без приказа 
стрелять по толпе. Капитан послал тогда вперед алебардников, которым легче было 
проложить алебардами дорогу, и шествие приблизилось таким образом к рыцарям, 
которые стояли четырехугольником у помоста.
     Рыцари расступились без сопротивления. Первыми на помост взошли 
алебардники, за ними последовал Збышко с ксендзом и писцом. Но тут произошло 
нечто совершенно неожиданное. Из рядов рыцарей выступил вдруг Повала с Данусей 
на руках и крикнул: "Стой!" - таким громовым голосом, что все мгновенно стали 
как вкопанные. Ни капитан, ни солдаты не хотели оказывать сопротивление 
вельможному пану и опоясанному рыцарю, которого каждый день видели в замке, 
нередко за доверительной беседой с королем. К тому же и другие, не менее 
прославленные рыцари тоже стали повелительно кричать: "Стой, стой!" Пан из 
Тачева приблизился к Збышку и передал ему одетую в белое Данусю.
     Думая, что это он должен проститься с Данусей, Збышко схватил ее в объятия 
и прижал к груди; но Дануся, вместо того чтобы прильнуть к нему и обвить 
ручками его шею, поспешно выдернула из-под рутового венка и сорвала со своих 
светлых волос белое покрывало, окутала им всю голову Збышка и сквозь слезы изо 
всей силы выкрикнула детским своим голоском:
     - Он мой! Он мой!
     - Он ее! - подхватили могучие голоса рыцарей. - К каштеляну!
     Им ответил громоподобный крик народа: "К каштеляну! К каштеляну!"
     Исповедник поднял глаза к небу, судебный писец растерялся, капитан и 
алебардники опустили оружие, ибо все поняли, что произошло.
     Искони существовал такой польский, вернее, общеславянский обычай, 
почитавшийся крепче закона и известный на Подгалье, в Краковском воеводстве и в 
других краях: когда юношу вели на казнь, невинная девушка могла набросить на 
него покрывало в знак того, что хочет выйти за него замуж: тем самым она 
спасала осужденного от смерти и наказания. Этот обычай знали рыцари, знали 
крестьяне, знал городской люд; о том, как он крепок, слыхали и немцы, с давних 
времен поселившиеся в польских городах и замках. Мацько, как увидел всю эту 
картину, даже как-то ослаб от волнения; рыцари, тотчас отстранив лучников, 
окружили Збышка и Данусю, а взволнованный и обрадованный народ все громче и 
громче кричал: "К каштеляну! К каштеляну!" Толпа народу, словно могучая морская 
волна, хлынула вдруг к помосту. Палач и его помощники поспешно сбежали вниз.
     Началось замешательство. Всем стало ясно, что, если Ясько из Тенчина решит 
пойти против освященного веками обычая, в городе вспыхнет грозное волнение. 
Народ лавиной ринулся на помост. В мгновение ока было сорвано и изодрано в 
клочья сукно, затем под сильными руками и под ударами топоров заходили, 
затрещали и разлетелись в щепки бревна и доски, и вскоре на рыночной площади от 
помоста не осталось и следа.
     А Збышко, все еще держа Данусю на руках, возвращался в замок, но на этот 
раз как подлинный победитель, как триумфатор. Рядом с ним шли с сияющими лицами 
первые рыцари королевства, а по обе стороны от них, впереди и позади толпились 
тысячи женщин, мужчин и детей: они неистово кричали и пели, протягивали к 
Данусе руки и прославляли мужество и красоту жениха и невесты. В окнах богатые 
горожанки рукоплескали чете, и глаза у всех были залиты слезами счастья. Венки 
из лилий и роз, ленты и даже парчовые повязки дождем падали к ногам счастливого 
юноши, а он, сияя, как солнце, с сердцем, переполненным благодарностью, то и 
дело поднимал вверх свою белую панну, целовал ей порою в восторге колени; юные 
горожанки, умилившись при виде этого, бросались в объятия своих возлюбленных и 
заверяли их, что, случись с ними такая беда, они спасут их так же, как эта 
девушка спасла своего молодого рыцаря. Збышко и Дануся стали как бы 
возлюбленными детьми рыцарей, горожан и простого народа. Старый Мацько, 
которого все еще вели под руку Флориан из Корытницы и Марцин из Вроцимовиц, 
чуть не терял рассудок от радости и вместе с тем диву давался, как это ему не 
пришло в голову, что можно таким образом спасти племянника.
     Среди общего шума Повала из Тачева рассказывал рыцарям своим могучим 
голосом, как Войцех Ястжембец и Станислав из Скарбимежа, знатоки писаных 
законов и обычаев, додумались до этого способа спасения, вернее, вспомнили о 
нем на советах, которые держали с княгиней, а рыцари дивились его простоте и 
толковали между собой, что, верно, потому никто не помнит этого обычая, что в 
городе, населенном немцами, он давно уже вывелся.
     Однако все зависело еще от каштеляна. Рыцари направились с народом в замок,
 где в отсутствие короля пребывал пан краковский, и судейский писец, ксендз 
Станислав из Скарбимежа, Завиша, Фарурей, Зындрам из Машковиц и Повала из 
Тачева тотчас прошли к каштеляну, чтобы представить ему, сколь крепок обычай, и 
напомнить его собственные слова, что, если найдется "закон или хоть предлог 
какой", он тотчас освободит осужденного. А мог ли закон быть лучше исконного 
обычая, которого никогда никто не преступал?
     Правда, пан из Тенчина возразил, что обычай этот более приличествует 
простонародью да подгальским разбойникам, нежели шляхте, но старик был слишком 
сведущ в законах, чтобы не признать за ним силу. Прикрывая рукой свою 
серебряную бороду, он при этом улыбался в усы и, видно, тоже был рад.
     Кончилось тем, что он вышел на невысокое крыльцо в сопровождении княгини 
Анн