Школяры и ребятишки, которых народ оттеснял назад, как назойливые мухи 
вертелись в толпе, пролезая вперед всюду, где только было возможно. Над всей 
этой массой человеческих голов высился покрытый новым сукном помост, на котором 
стояло три человека: палач, широкоплечий, страшный немец, в красном кафтане и 
таком же колпаке, с тяжелым обоюдоострым мечом в руке, и два его помощника с 
обнаженными руками и веревками за поясом. У ног их стояли плаха и гроб, тоже 
обитый сукном. На колокольне костела девы Марии звонили колокола, наполняя 
город медными звуками и спугивая стаи галок и голубей. Толпа то смотрела на 
дорогу, ведущую к замку, то на помост и палача с мечом в руке сверкавшим в 
сиянии солнечных лучей, то, наконец, на рыцарей, на которых горожане всегда 
глазели с особенным любопытством и почтением. Да и было на что поглазеть в этот 
раз - самые прославленные рыцари выстроились четырехугольником у помоста. Народ 
дивился на широкие плечи и осанку Завиши Чарного, на его кудри цвета воронова 
крыла, разметавшиеся по плечам, дивился на приземистую квадратную фигуру и ноги 
колесом Зындрама из Машковиц, и на великанский, прямо нечеловеческий рост Пашка 
Злодзея из Бискупиц, и на грозное лицо Бартоша из Водзинка, и на красоту Добка 
из Олесницы, который в Торуне одолел на ристалище двенадцать немецких рыцарей, 
и на Зигмунта из Бобовой, который точно так же прославился на ристалище с 
венграми в Кошицах, и на Кшона из Козихглув, и на страшного в рукопашном бою 
Лиса из Тарговиска, и на Сташка из Харбимовиц, который мог догнать скачущего 
коня. Общее внимание привлек также Мацько из Богданца; старик был бледен, его 
поддерживали Флориан из Корытницы и Марцин из Вроцимовиц. Все думали, что это 
отец осужденного.
     Однако самое большое любопытство возбуждал Повала из Тачева, который, стоя 
в первом ряду, держал на могучих руках Данусю во всем белом, с веночком из 
зеленой руты на светлых волосах. Народ не понимал, что это значит и зачем этой 
девочке в белом смотреть на казнь. Одни говорили, что это сестра, другие 
полагали, что возлюбленная молодого рыцаря, но и они не могли объяснить, почему 
она в таком наряде и зачем явилась сюда.
     Сострадание и жалость пробудило у всех ее личико, румяное как яблочко, но 
все залитое слезами. По густой толпе пробежал ропот, народ негодовал на 
неумолимого каштеляна, на суровый закон; ропот, нарастая, обратился в грозный 
гул, раздались даже голоса, что надо снести помост и казнь тогда будет отложена.

     Толпа оживилась, заволновалась. Народ заговорил о том, что, будь король в 
Кракове, он, без сомнения, помиловал бы юношу, который, как уверяли, не 
совершил никакого преступления.
     Все стихло, однако, когда далекие клики возвестили о приближении 
королевских лучников и алебардников, которые вели осужденного. Вскоре шествие 
показалось на рыночной площади. Его открывало похоронное братство; 
погребальщики шли в черных, до самой земли плащах, черные наголовники с 
прорезами для глаз закрывали им все лицо. Народ боялся этих мрачных фигур и 
смолк при их появлении. За ними выступал отряд лучников из отборных литвинов, 
одетых в кафтаны из сыромятной лосиной кожи. Это был отряд королевской гвардии. 
В хвосте шествия виднелись алебарды другого отряда, а посредине, между судебным 
писцом, который должен был огласить приговор, и ксендзом Станиславом из 
Скарбимежа, несшим распятие, шел Збышко.
     Все взоры обратились теперь на него, женщины высунулись изо всех окон, 
перегнулись через перила балконов. Збышко шел в своем добытом в бою белом 
полукафтане, расшитом золотыми грифами с золотой оторочкой понизу, и в этом 
великолепном наряде казался принцем или юношей из знатного дома. По росту, по 
плечам, обтянутым полукафтаном, по сильным ляжкам и широкой груди его можно 
было принять за зрелого мужа, но голова у него была детская и лицо юное, 
прекрасное, с первым пушком на верхней губе, лицо королевского пажа, с золотыми 
кудрями до плеч, ровно подрезанными над бровями. Он шел ровным, упругим шагом, 
но лицо его было бледно. Порою словно сквозь сон глядел он на толпу, порою 
поднимал глаза к колокольне, к стаям галок и колоколам, которые, раскачиваясь, 
вызванивали ему смертный час, порою же на лице его изображалось как бы 
изумление: неужели и этот звон, и рыдания женщин, и торжество - все это ради 
него? На рынке Збышко еще издали увидел наконец помост и на нем красный силуэт 
палача. Он вздрогнул и перекрестился, ксендз в ту же минуту дал ему приложиться 
к кресту. Юноша сделал еще несколько шагов, и к ногам его упал букетик 
васильков, брошенный из толпы молодой девушкой. Збышко наклонился и, подняв его,
 улыбнулся девушке, которая громко заплакала. Но, видно, он решил, что на 
глазах у толпы, на глазах у женщин, махавших из окон платками, надо мужественно 
встретить смерть и оставить, по крайней мере, память о себе как о "храбром 
молодце", - он собрал поэтому все свое мужество, всю силу воли и, внезапным 
движением откинув кудри назад, еще выше поднял голову и шел гордо, как 
победитель после рыцарских ристалищ, когда его ведут за наградой. Однако 
шествие подвигалось медленно, так как толпа становилась все гуще и неохотно 
перед ним расступалась. Тщетно литовские лучники, шедшие в первом ряду, 
кричали: "Eyk szalin! Eyk szalin!" ("Прочь с дороги!"). Люди не желали 
догадываться, что