на плаху. Что мне жизнь без Збышка? Он молод, пусть выкупит 
землю, детей народит, как заповедал человеку бог.
     Крестоносец не спросит, чья голова слетела с плеч, лишь бы слетела. И 
позор от этого не падет на род. Тяжело идти на смерть, но как пораздумаешь, так 
лучше смерть принять, чем дать погибнуть роду...
     С этими словами он обнял ноги короля; тот заморгал глазами, что было у 
него признаком волнения, и наконец сказал:
     - Не бывать тому, чтобы я опоясанному рыцарю повелел безвинно голову 
рубить! Не бывать, не бывать!
     - Несправедливо было бы это, - прибавил каштелян. - Закон карает виновного,
 но это не дракон, который не глядит, чью хлещет кровь. Вы и про то подумайте, 
что позор неминуемо пал бы тогда на ваш род, - ведь согласись на это ваш 
племянник, так и его самого, и его потомство все почитали б бесчестными...
     - Не дал бы он на то своего согласия, - возразил Мацько. - Но если б все 
сталось без его ведома, он отомстил бы потом за меня, как и я отомщу за него.
     - Эх, - сказал Тенчинский, - добейтесь у крестоносца, чтобы он взял назад 
свою жалобу...
     - Я уж был у него.
     - И что же? - вытягивая шею, спросил король. - Что он вам сказал?
     - Вот что он мне сказал: "Надо было на тынецкой дороге прощения просить, - 
вы не захотели, ну, а теперь я не хочу".
     - А почему же вы не захотели?
     - Да он хотел, чтобы мы спешились и пешими просили прощения!
     Король заложил волосы за уши и хотел что-то сказать, но в это мгновение 
вошел придворный и доложил, что рыцарь из Лихтенштейна просит аудиенции.
     Ягайло поглядел на Яська из Тенчина, затем на Мацька и повелел им остаться,
 должно быть в надежде, что в этом случае ему легче будет уладить дело своей 
королевской властью.
     Тем временем вошел крестоносец, поклонился королю и сказал:
     - Милостивый государь! Вот письменная жалоба на оскорбление, нанесенное 
мне в вашем королевстве.
     - Жалуйтесь ему, - ответил король, показывая на Яська из Тенчина.
     Глядя прямо в лицо королю, крестоносец ответил:
     - Я не знаю ни ваших законов, ни ваших судов, одно только я знаю: посол 
ордена может жаловаться лишь самому королю.
     Ягайло от нетерпения замигал глазками, однако протянул руку, взял жалобу и 
отдал ее Тенчинскому.
     Тот развернул жалобу и начал читать; по мере того как он читал, лицо его 
становилось все более печальным и озабоченным.
     - Вы, пан рыцарь, - сказал он наконец, - так настаиваете на казни этого 
отрока, точно он страшен всему вашему ордену. Неужто вы, крестоносцы, боитесь 
уже даже детей?
     - Мы, крестоносцы, не боимся никого, - надменно ответил комтур.
     А старый каштелян тихо прибавил:
     - Особенно же господа бога.
     На другой день в каштелянском суде Повала из Тачева делал все, что только 
было в его силах, чтобы смягчить вину Збышка. Однако он тщетно приписывал его 
поступок ребячеству и неопытности, тщетно говорил о том, что если бы даже 
рыцарь постарше, пообещав три павлиньих чуба и помолясь о ниспослании ему их, 
увидел внезапно перед собой такой чуб, то мог бы тоже усмотреть в этом руку 
провидения. Одного достойный рыцарь не мог отрицать, а именно того, что если бы 
не он, копье Збышка пронзило бы грудь крестоносца. Куно велел принести на суд 
доспехи, которые в тот день были на нем, и оказалось, что они были из тонкого и 
хрупкого железа и надевали их только в торжественных случаях, так что Збышко 
при его необычайной силе неминуемо проткнул бы их насквозь острием копья и убил 
бы посла насмерть.
     После этого Збышка спросили, имел ли он намерение убить посла, и он не 
стал этого отрицать. "Я кричал ему издали, - сказал Збышко, - чтобы он наставил 
копье - ведь живой он не дал бы сорвать с себя шлем, - но, крикни он мне издали,
 что он посол, я бы его оставил в покое".
     Эти слова понравились рыцарям, которые из сочувствия к отроку целой толпой 
явились на суд, и тотчас раздались многочисленные голоса:
     - Это верно, почему он не кричал?
     Но лицо каштеляна оставалось угрюмым и суровым. Приказав присутствующим 
соблюдать тишину, он сам помолчал с минуту времени, а затем, устремив на Збышка 
испытующий взор, спросил:
     - Можешь ли ты поклясться на распятии, что не видел плаща и креста?
     - Никак не могу! - ответил Збышко. - Если б я не видел креста, я бы 
подумал, что это наш рыцарь, а на нашего я не стал бы нападать.
     - А какой же под Краковом мог очутиться другой крестоносец, как не посол 
или кто-нибудь из посольской свиты?
     Збышко на это ничего но ответил, потому что отвечать было нечего.
     Всем было ясно, что если бы не пан из Тачева, то теперь, к вечному стыду 
польского народа, перед судом лежал бы не панцирь посла, а сам посол с 
пронзенной грудью, так что даже те, кто от всего сердца сочувствовал Збышку, 
понимали, что приговор не может быть милостивым.
     Через минуту каштелян сказал:
     - Поскольку в запальчивости ты не подумал, на кого нападаешь, и не по 
злобе это учинил, зачтется и простится тебе это спасителем нашим, но ты, 
бедняга, предай душу свою в руки пресвятой девы, ибо закон не может тебя 
простить...
     Збышко готов был ко всему, и все же при этих словах он побледнел, однако 
т